дана возможность самим для себя определить, не проигрывают ли ойи в браке и действительно ли секс—нечто такое, что надо, как им намекали их матушки, научиться выносить, вознаградив себя тиранией над супругом в области духовной. Быть может, впервые для многих женщин открылось, что любовь предполагает чувство радости. Как бы то ни было, думавшие по-иному и преподносившие свои мыслишки в цветистом словесном обрамлении проиграли в этой войне, что, кстати, и сделало среди прочего нашу современную литературу самой жизнеспособной в мире.

Вопреки распространенному мнению, фильмы Века джаза не оказали никакого влияния на его представления о морали. Социальные взгляды постановщиков отдавали трусостью и банальностью и не отвечали эпохе; так, скажем, в кино да^ке и не пытались, пусть хотя бы поверхностно, рассказать о молодежи вплоть до 1923 года, когда существовали уже особые журналы, писавшие только о новом поколении, и само оно давно уже ни для кого не было новостью. Лишь тогда и в кино начались робкие и бестолковые попытки что-то сказать об этом поколении, затем появилась «Пылающая юность» с Кларой Бау, и голливудские мастера на все руки, подхватив тему, в мгновение ока вырыли для нее кинематографическую могилу. Весь Век джаза'дело в кино не шло дальше миссис Джиггс, вполне олицетворявшей присущую кино грубость и пошлятину. Дело, конечно, объяснялось строгостями цензуры и свойственной кино, по его природе, спецификой. Впрочем, независимо от существования кино Век джаза, изобретя свой собственный мотор, уже катил на полной скорости по широкой дороге, делая остановки только на больших заправочных станциях, где ключом били деньги.

В его карнавальную пляску включились и люди, которым было за тридцать, люди, уже подбирающиеся к пятидесяти. Мы, старички (пусть передернет Ф. П. А.), помним, какой шум поднял^ ся в 1912 году, когда женщины, к сорока успевшие стать бабушками, забросили подальше свои костыли и принялись, брать уроки танго и тустепа. Прошло десять лет, и женщина могла уже, собираясь в Европу или в Нью-Йорк, положить в чемодан и свою Зеленую шляпку, не боясь, что на нее падет взгляд Савонаролы: тот был слишком занят в собственноручно им^ выстроенных авгиевых конюшнях, нахлестывая дохлых лошадей. В обществе, даже самом провинциальном, стало обычаем обедать в отдельных кабинетах, и стол трезвенников мог узнать о расположившемся поблизости более оживленном столе только из лакейских пересудов. Да и сильно поредело за столом трезвенников. Одно из непременных встарь украшений этого стола, не пользующаяся чрезмерным успехом юная особа, смирившаяся с необходимостью чем-то себя вознаграждать за вполне вероятное вечное девство, жаждала теперь вознаграждения интеллектуального и, случайно открыв для- себя Фрейда и Юнга, затевала за таким столом скандал за скандалом.

Году к 1926-му всеобщее помешательство на сексе стало утомлять. (Вспоминаю одну молодую мамашу, вкусившую все радости счастливого брака и вполне довольную судьбой; она спрашивала у моей жены, «не имеет ли смысла завести прямо сейчас интрижку», никого конкретно не имея в виду, просто «есть что-то унизительное в этом бщущении, что тебе уже порядком за тридцать, вам не кажется?».) Было время, когда пластинки с записями негритянских игривых песенок, исполненных разного рода эвфемизмов, чтобы избежать прямой фаллической лексики, побудили подозревать такого рода-символы повсюду, и немедленно поднялась волна эротических пьес; как ни протестовал Джордж Джин Натан» школьницы выпускных классов битком набивали галерку, чтобы узнать наконец, сколь романтично быть лесбиянкой. Дошло до того, что один режиссер, совсем потеряв голову, осушил, как кубок, ванну со спиртным экстрактом, где выкупалась гризетка,, и отправился за решетку. Это самоотверженное усилие ухватить за хвост романтику все-таки было в духе Века джаза; а сидевшей в одно с ним время Рут Снайдер рекламу создали смаковавшие ее историю бульварные газеты; «Дейли ньюс» сулила гурманам-редкое наслаждение—почитать, как та будет «разогреваться, скворчать и ЖАРИТЬСЯ!» На электрическом стуле.

Це в Нашем обществе, кто вознамерился веселиться, разбились на два основных потока: один устремился к Палм-Бич и Довилю, а другой, гораздо слабее,—к французской Ривьере. На Ривьере заманчивого было больше и, что бы здесь ни происходило, все каким-то образом, казалось, имело отношение к искусству. В великие годы мыса Антиб, в годы 1926—1929-й, этот уголок Франции был во власти группы людей, очень отличавшихся от остального американского общества, которое находилось во власти европейцев. На мысе Антиб занимались всем, чем угодно; к 1929 году в этом роскошнейшем для пловцов уголке Средиземноморья никто и не думал купаться, разве что для протрезвления окунались разок .при луне. Над морем живописными крутыми уступами высились скалы, и с них, случалось, ныряли чей-нибудь лакей или забредшая сюда девушка-англичанка, но американцев совершенно удовлетворяли вечера, проводимые в баре, где можно было посудачить друг о друге. По их поведению чувствовалось, что происходит у них на родине; американцы размагничивались. Признаки этого встречались повсюду; мы по-прежнему побеждали на Олимпийских играх, но имена наших чемпионов все чаще состояли чуть не сплошь из согласных, команды подбирались, как «Нотр-Дам», сплошь из ирландцев, недавно приехавших за океан, нужна была свежая кровь. Стоило французам как следует заинтересоваться теннисом, как чуть ли не автоматически Кубок Дэвиса* уплыл из наших рук. Пустыри в городах Среднего Запада теперь застраивались—мы ведь в конце концов не собирались становиться нацией спортсменов, как англичане, спорт для нас кончался вместе со школой. Прямо как в рассказике про зайца и черепаху. Ну конечно, если уж нам сильно захочется, мы тоже примчимся к цели так, что глазом не успеешь моргнуть; запас энергии, доставшейся от предков, еще не истощился, но в 1926 году приходил вдруг день, когда мы обнаруживали, что у нас дряблые руки и поросшее жирком брюшко и что лучше нам не задирать сицилийцев. Мир праху твоему, Ван Биббер,— видит бог, не надо нам никаких утопических прожектов*. Даже гольф, в свое время почитавшийся игрой для неженок, ныне стал вызывать жалобы на изнурительность — появился какой-то ублюдочный его вариант и тут же всем пришелся по вкусу.

К 1927 году повсюду стали явственно выступать приметы нервного истощения; первым, еще слабым его проявлением — вроде подрагивания колен — было распространившееся вдруг увлечение кроссвордами. Помню, как один мой знакомый-экспатриант получил от нашего общего приятеля письмо, в котором тот настойчиво звал его вернуться домой и начать новую жизнь, черпая силы для нее в здоровом, бодрящем воздухе родных мест. Письмо было написано страстно и произвело на нас обоих большое впечатление, но, взглянув на почтовый штемпель, мы увидели, что оно отправлено из лечебницы для душевнобольных в Пенсильвании.

Наступило время, когда мои современники начали друг за другом исчезать в