— Должно быть, это было какое-то откровение.

— Немного неловко думать об этом сейчас, — говорю я ему. — Но когда доктор сказал мне, я рассмеялась. Прямо рассмеялась, прямо ему в лицо. Я сказала ему, что не могу быть беременной, потому что у меня не было секса больше года.

Он бросает на меня притворно обиженный взгляд. — Вау, ты уже забыла обо мне?

— Я была в шоке, — уточняю я.

Я останавливаюсь, чтобы не сказать ему, что тогда думала о нем каждый день. Еще до того, как я узнала, что ношу его ребенка.

— Потом, когда до меня дошло, я почувствовала…

— Разозлилась?

— Это, — соглашаюсь я. — И грустное, и счастливое, и эмоциональное и облегченние, и все чувства в книге. Мне потребовалось еще два месяца, чтобы обработать его. Я думаю, что до меня дошло только тогда, когда мне сказали, что у меня будет девочка. — Я делаю паузу для дыхания. — Мне потребовалось еще несколько месяцев, чтобы принять решение отказаться от нее.

Он внимательно наблюдает за мной, но я настолько погружена в свою историю, что совсем не стесняюсь.

— Ощущение ее удара в первый раз тоже было довольно удивительным.

Он кивает. — Это должно было быть.

Его ответы кажутся мне странными. Каждый раз, когда я ожидаю обвинения или приступа гнева, он делает все наоборот и вместо этого выражает мне сочувствие.

Это тревожно. Слишком заманчиво полагаться на его спокойствие. Я нервничаю из-за того, что чувствую себя слишком комфортно с Исааком, и достаточно измучена, чтобы предвидеть, что этот приятный разговор может быть уловкой, которая возвращает нас обратно в наше обычное состояние игры.

Это, конечно же, злость, обида и целый ворох сексуального напряжения.

— Раньше я много с ней разговаривала, — продолжаю я. — Но это было также потому, что она была единственной, с кем мне приходилось говорить много времени. Очевидно, она не могла возразить, но я просто хотела рассказать ей кое-что. Я рассказала ей о ее тете и дяде. Ее двоюродные братья. Я рассказала о своих родителях и о том, какой была жизнь на Среднем Западе. Я рассказала ей всю историю своей жизни и надеялась, что какая-то частичка ее сохранит память о моем голосе, когда меня не будет с ней.

— Она слушала, — бормочет он больше себе, чем мне. — Они всегда слушают.

Я бросаю на него странный взгляд. Он качает головой, и момент проходит.

— Она родилась в Англии? — спрашивает он чуть более резко.

Я качаю головой. — Эрику удалось перевезти меня обратно в Штаты, когда я была на шестом месяце беременности, так что последний триместр я провела с сестрой и ее семьей.

Как ни странно, рассказывать Исааку мою историю — это катарсис. Не только потому, что он из тех слушателей, которые не перебивают и не реагируют, разве что кивают тут и там. Но также и потому, что я никогда никому не говорила, что все началось до конца.

Бри много знает. Эрик тоже. Но они были там для многих из этого. Опыт объяснения того, через что я прошла, тому, кто был отстранен от этого, ощущается как облегчение дыхания после долгих мучительных минут задержки дыхания.

— Эти месяцы были и прекрасными, и ужасными в равной мере. Я боролась со своим решением оставить Джо с Бри. Но я также пыталась впитать каждый момент. Было удивительно иметь Бри со мной. Удивительно, что есть люди, с которыми я могу просыпаться каждое утро. Я больше не разговаривала сама с собой.

Я делаю глубокий вдох, заново переживая последний месяц моей беременности. Я читала мальчикам на ночь. А когда они спали, я с трудом вставала на ноги и спускалась вниз, где меня ждала Бри с кружкой горячего шоколада.

До сих пор не могу устоять перед чашечкой горячего шоколада. Во многом это связано с тем, что напиток ассоциируется у меня с ней.

С безопасностью.

С комфортом семьи.

— Твоя сестра была с тобой, когда ты рожала? — спрашивает Исаак, прерывая мои задумчивости.

— Была, — говорю я, кивая. — Она была прямо там, в родильном зале, держала меня за руку и говорила, чтобы я дышала через боль. Знаешь, смешно… Помню, что роды были болезненные, но точно не могу определить, какая именно боль. Сейчас это кажется мимолетным. Я знаю, что кричала, плакала и сжимала руку Бри так сильно, что оставила ей синяки, и я совершенно уверена, что поклялась, что это была худшая ошибка в жизни. Но теперь… я думаю, что смогу сделать это снова.

В тот момент, когда слова слетают с моих губ, я понимаю их смысл.

Краснея, я отворачиваюсь. — Я имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — говорит Исаак, любезно спасая меня от путаницы с объяснением, которое, я даже не уверена, что имею под рукой.

Все еще борясь с приливом крови к щекам, я возвращаюсь к своей истории.

— Я рожала семь часов, — говорю я ему. — Она родилась посреди ночи. Три сорок три утра. Это то, что они написали в ее свидетельстве о рождении.

Лазурные глаза Исаака нежны. Голос у него тоже. — Как она выглядела, когда родилась?

Я внутренне улыбаюсь. — Я знаю, что должна сказать, что она выглядела как самая красивая вещь в мире. Но правда в том, что она была похожа на инопланетянина с кашеобразным лицом и грязью по всему телу.

Он фыркает от смеха, и я ловлю себя на том, что наклоняюсь в его сторону.

Инстинктивно открываясь ему, как цветок солнцу.

— Однако сразу после этого ее почистили, и когда я увидела ее во второй раз…

— Она выглядела как человек?

— Я бы так далеко не пошла, — усмехнулся я. — Но она выглядела… как будто она принадлежала мне.

Он ничего не говорит. Я чувствую странный приступ сочувствия, наполняющий меня. У меня украли так много времени с Джо. Но, по крайней мере, у меня было несколько моментов, за которые можно было зацепиться.

Когда я скучаю по ней, я могу закрыть глаза и вернуться в те первые шесть месяцев и представить, как кормлю ее грудью, чтобы она заснула. Или петь ей перед сном. Или увидеть ее улыбку в первый раз.

Я так часто просматривала эти воспоминания, что они до сих пор выделяются, такие свежие и яркие, как если бы они были совершенно новыми.

У Исаака ничего этого нет.

— После того, как они вымыли ее и положили в мои объятия, моей первой мыслью было…