А сейчас в ее памяти это время, эти долгие годы жестокой, мнимой передышки, вдруг превратились в один миг. Словно время сжалось, и они снова вернулись в точку, откуда все началось. Чтобы из нее дальше все пошло правильно.

В феврале Катя устроилась в госпиталь. И снова пропадала там сутками. А по-другому она и не могла. Она жила папиными звонками и своей работой. Этот тяжелый монотонный труд делал ее жизнь осмысленной. Она бы даже сказала, что только внутри этих больничных стен ее жизнь вообще имела смысл.

Эта жизнь состояла из запаха хлорки и хозяйственного мыла, пятен крови на кафельном полу и едкого дыма мужских сигарет, заполнившего всю больничную лестницу, из стонов раненых и дрожащих голосов их матерей, которые с трудом дозванивались до их отделения со всей России. А еще ее жизнь состояла из бесконечных мужских лиц. Улыбчивые донецкие ребята, с детским удивлением смотрящие в потолок после операции, словно не верящие в это чудо: живы. Светлые парни из Иваново и Рязани, которые смешили ее во время перевязок, а глаза у них были сырыми от нестерпимой боли. Простые дядьки из далеких сибирских деревень со сказочными, волшебными для Кати названиями. Скромные буряты, с тихим достоинством благодарившие ее после каждого укола. Бородатые горцы, которые уважительно называли ее «сестра». Татарские мужики с хитрыми и добрыми – точно как у дяди Славы – глазами, которые, казалось, видят Катю насквозь. И прекрасно понимают, как она до сих пор боится вида крови.

Дни сменялись ночами, от пьянящего ощущения скорой победы – через смертельную усталость и глухое непонимание – она вдруг пришла к абсолютно спокойному, мужественному смирению. Ей стало казаться, что этот госпиталь – чистилище, которое она обязательно должна пройти перед попаданием в рай. Это дорога – в загаданную уже девять лет назад, но до сих пор совершенно неведомую ей страну.

Катя только безумно боялась за папу. Она, казалось, дышала короткими весточками от него, как тонущий в море человек хватает ртом воздух: вдох – папа живой, все в порядке, а дальше – недели вязкой, давящей на сердце тревоги.

Особенно мучительными были ночи. Катя уговаривала коллег оставлять ей как можно больше ночных смен, Татьяна Александровна ругалась, спорила и умоляла ее хоть иногда возвращаться в городскую квартиру. Но ночи там не давали ни отдыха, ни сна. Когда от страха и темноты за окном становилось совсем тяжело, Катю спасало ее детство, ее драгоценные книги: «Три толстяка», «Дикая собака динго», «Дети капитана Гранта», «Белый Бим Черное ухо». Она вспоминала сами тексты – целыми главами наизусть, или прокручивала в голове старые советские фильмы. Так ее сознание постепенно успокаивалось, и ближе к утру она засыпала.

А в доме на окраине Донецка она за все это время ни разу не была. Однажды отец привез ей яблоки с участка Семеновых – там начали плодоносить деревья. Но Катя не стала их есть. Эти яблоки казались ей мертвыми. И сам дом тоже – мертвым.

– Катя, ты готова? – раздался в сонном больничном коридоре слабый голос Татьяны Александровны.

Закончилась адская смена. Катя из окна сестринской палаты смотрела на город. Ночь переходила в утро, но пока не рассвело. Воздух был сумрачный, темно-синий, деревья стояли черные как уголь, совсем страшные. Только снег ослеплял своей белизной. И было тихо-тихо, потому что война еще спала.

– Иду! – еле слышно отозвалась она и быстро накинула на себя куртку.

– Катя, пошли ко мне! – не отводила от нее взгляд Татьяна Александровна, вне работы – тетя Таня, которая стояла в коридоре в мутоновой шубе, устало облокотившись о дверной проем. – Пусто мне сегодня. Плохо… Не хочу одна. Ты же тоже не хочешь? – с надеждой спросила она.

Катя кивнула.

Чуда, о котором она мечтала, пока не произошло. Новый год был тяжелым, наверное, самым тяжелым за это время. Они работали всю новогоднюю ночь, потом весь следующий день, и следующие полтора месяца они тоже работали беспробудно. Им везли и мирных, и военных, медсестры путали их фамилии и даты календаря. Иногда у солдат они запоминали имена и города. Иногда в память врезались глаза матерей. Хотя чаще всего матери, безмолвно стоящие в этих длинных стерильно-белых коридорах, в своем мертвом испуге были очень похожи между собой.

Друг с другом в больнице медсестры почти не разговаривали – слова забирали у них силы, которые нужно было как-то скопить внутри себя или взять откуда-то взаймы, возможно, у своего будущего.

Вот и сейчас с тетей Таней они молча шли мимо витрин, заложенных мешками с песком, углубляясь в темные пустынные донецкие дворы. Со стороны можно было подумать, что это мать и дочь ранним утром спешат куда-то по своим важным делам – так дружно они шли нога в ногу, так похожи были их движения.

Обычно в это время снега в Донецке уже не было, но зима затянулась, и снег тревожно скрипел у них под ногами. Над головой каркали вороны и лишь изредка, где-то вдалеке, на центральных улицах, что остались у них за спиной, было слышно, как на бешеной скорости мчатся первые машины.

– Какой сегодня город мертвый! – неожиданно произнесла Татьяна Александровна, выпустив изо рта серебристое облако.

Она испуганно вглядывалась в темноту лежащих перед ней дворов, и ее красивые мягкие волосы блестели в свете уличных фонарей. Катя ничего не ответила, лишь прибавила шаг, и тетя Таня еле поспевала за ней.

Вдруг фонари погасли и почти сразу начало светать. У серой скучной панельки, где в маленькой квартире на втором этаже одиноко жила медсестра Татьяна Сергеенко, почему-то стояла машина скорой помощи. На крыльце сидела девочка лет десяти-двенадцати. Девочка рыдала. Прямо на обледенелых битых ступеньках – очень тоненькая, с острыми коленками, в красных изношенных тапочках на голую ногу. Из-под пуховика, наброшенного на детские плечи, виднелся домашний ситцевый халат.

– Что случилось? – подбежала к ней встревоженная Татьяна Александровна. – Что? Бабушка? Умерла, да?

Девочка, не поднимая глаз, замотала головой.

– Почему ты плачешь? – присела рядом с ней Катя и осторожно заглянула в ее острое худое лицо.

– Воду дали! – в истерике выпалила девочка и зарыдала еще сильнее.

– Ну так радоваться надо, – удивилась Катя.

– Аня, что произошло? – настойчиво повторила Татьяна Александровна, склонившись над ребенком.

– Она… Она какое право имеет так делать? – подняла на них заплаканные глаза Аня. – Она что, думает, мне нравится скорую ждать? Или я в детский дом