Шрифт:
Закладка:
– Вы нам помогали! – удивленно посмотрела на него Катя. – Если бы вы тогда, в начале пятнадцатого, не отправили лекарства, папа бы не выжил. У нас же тогда ничего не было – тут по окраинам люди от голода умирали.
– И все равно какое-то чувство вины, – признался Игорь. – Терзает меня просто, и ничего поделать с собой не могу. Вообще, жутко от ощущения, что здесь люди так страдали, а в России жили себе спокойно…
– Не все! – возразила ему Катя. – Сколько у нас добровольцами воевало? Сколько помощь возили? К нам в больницу постоянно одна женщина приезжала. Первый раз еще осенью четырнадцатого, бои шли. Тоже из Питера, в Донбассе у нее вообще никого не было. Просто взяла, собрала гуманитарку и приехала. И потом почти каждый месяц… А сейчас в начале марта к нам прорвалась, представляете? Счастливая, привезла ящик шампанского! Поздравляла нас… Сказала, что у нее все эти годы было чувство, будто у нее муж детей украл, держит их в соседнем доме и бьет. А она ничего сделать не может.
– Я должен был сам сюда приезжать! – сокрушенно произнес Игорь, уставившись на покрытую тонким слоем льда лужу.
– Что бы это изменило? – спокойно спросила его Катя.
– Для меня, может быть, что-то и изменило…
К перекрестку у сквера подъехал белый микроавтобус с почти стертой надписью «Скандинавия». За лобовым окном Катя разглядела усатого хмурого водителя, который уже несколько раз привозил им гуманитарку.
– Это за мной! Плохо, что Олега не увидел, – вздохнул Игорь. – Катя, а ты не хочешь у меня работать?
– Кем? – удивилась она.
– Помощником. Я переориентируюсь на внутренний туризм, маршруты придумываю. Вы же с отцом любите путешествовать? Переезжай в Питер, я помогу!
Катя замотала головой.
– Нет, пока все не закончится, я не могу. Мне здесь спокойнее.
– Спокойнее? – закашлялся он.
– Да, – просто ответила она. – И папа рядом. Мне так спокойнее.
– Думаю, папе было бы куда спокойнее, если бы ты была подальше отсюда! – пристально смотрел на нее Игорь.
– Наверное, я эгоистка! – пожала она плечами и улыбнулась.
Игорь, защищаясь воротом куртки от снегопада и ветра, побежал к микроавтобусу. Машина тронулась, поехала в сторону площади, и Катя тихонько ее перекрестила. Она всегда делала это очень незаметно – стеснялась, если увидят. Но точно знала: из тех, кого она перекрестила вслед, ни один не погиб.
Когда она подходила к кафе, сердце у нее по привычке сжалось. И вроде бы это кафе уже ничем не напоминало то место, где они с Витей холодной предвоенной осенью ели пирожки и спорили о войне: оно приросло вторым помещением, здесь сделали ремонт и открыли кулинарию, в которой сотрудники их больницы покупали себе обеды. Но боль о Витьке не прекращалась. Его смерть была самой неправильной, самой несправедливой.
Тогда из-за боевых действий учебный год начался на месяц позже. Катя проспала и опаздывала на урок. Она хорошо запомнила тот свистящий звук, который убил Витю. Она нашла его первой. Витя лежал на асфальте, уткнувшись лицом в землю, неестественно изогнув ноги. Ей сначала показалось, что на нем была красная куртка. А куртка была бежевой, просто осколками ему пробило всю спину и шею. Кто-то рядом вызвал скорую, но его мама прибежала из больницы раньше. Татьяна Александровна не кричала, не плакала, не истерила. Она сразу все поняла, села рядом с сыном и осторожно перевернула его. Катя запомнила, что глаза у Вити были открытые и удивленные. Наверное, он шел, погруженный в свои умные мысли, и даже не заметил, как с неба прилетела смерть.
Пока не приехала скорая, Татьяна Александрова сидела на асфальте рядом с сыном и внимательно всматривалась в его лицо, словно пыталась запомнить каждую черту своего ребенка. Катя молча стояла у нее за спиной. А рядом ходила бабушка, у которой в этом обстреле погиб внук – его разорвало на части. И она там же, прямо на месте, сошла с ума: что-то бормотала под нос и аккуратно собирала кусочки тела своего внука в пластиковый пакет с тюльпанами.
С тех пор Катя ненавидела тюльпаны.
А с Татьяной Александровной они сроднились. Она выхаживала папу, когда тот получил тяжелое ранение в живот. Врачи не обещали, что он выживет, и Катя находилась рядом с отцом сутками. Только раз в день добегала до квартиры, чтобы покормить сеттера, и сразу возвращалась. Школу на месяц она забросила и даже ночевала в больнице: тетя Таня прятала ее в подсобке, чтобы главврач и дежурный не заметили. Иногда она спала в сестринской, иногда рядом с папиной палатой – на трех решетчатых железных стульях, соединенных в одну скамейку. От нее на всем теле у Кати были синяки.
Только когда пришедший раньше обычного врач ее застукал, Кате пришлось вернуться домой. Она думала, что сойдет с ума в одиночестве. Даже сеттер, которого она назвала Джеком, не мог ее успокоить. А однажды он разбудил ее посреди ночи – выл, гулко и тревожно лаял, стащил с нее одеяло. Катя в раздражении швырнула в Джека книгу и, обиженная, ушла в ванную. В этот момент прогремел страшный взрыв – снаряд попал в соседнюю многоэтажку, а у них ударной волной выбило все стекла. Катя, оглохшая, наступая на битое стекло, вышла в коридор и увидела, что Джек лежит у кухни. Он не мог скулить – у него было перебито горло. Из раны пульсирующей струей била кровь, которая в ночи казалась черной.
Последние несколько секунд жизни он пристально смотрел на Катю своими умными янтарными глазами и был очень горд собой. Он точно знал, что спас человека.
А папа выжил. Выписался из больницы, застеклил окна, похоронил Джека. И Кате стало уже не так страшно.
Они с папой хорошо жили. Он еще повоевал, но потом ушел на гражданку. Катя училась и подрабатывала. Они оба крутились. Помогали семьям двух отцовских товарищей – один погиб на Саур-Могиле, другой в начале семнадцатого. Они очень много путешествовали. Катя сейчас даже не понимала, где они брали это время, из каких запасов… Они проехали на машине всю Центральную Россию. Несколько раз были в Севастополе. Посмотрели Москву. Папа мечтал съездить в Калининград, где он учился, но пересекать границу по украинскому паспорту они не решились. Каждые летние и зимние каникулы приезжали к тете Лене в Липецк – и все сделали, чтобы ее вытащить. Но она не смогла без мужа, в августе восемнадцатого ушла во сне – оторвался тромб. Но они
