Гугона Орлеанского, — вам наверняка знакомо это имя — с Матвеем Вандомским[1]. Гугон делился впечатлениями о «чудеснейшем и смелом трактате», попавшем ему в руки. Вообразите мои удивление и восторг, когда из его объяснения я понял, что речь идет именно о ней, о второй части! Он обширно цитирует, переводя, вернее, пересказывая, с греческого на латынь. Многое, кажется, добавляет от себя. Но, главное, он упомянул, что прежде него трактат Аристотеля прочитал и одобрил его старший коллега по цеху вагантов. Я начал разыскивать любое упоминание о нем и, представьте, нашел! Вот так, по нескольким фразам, по пересказам и переводам переводов, как по путеводным вехам год за годом восстанавливаю утраченный труд...

Азирафель слушал его с возрастающим недоумением. В свое время Гавриил лично велел следить за работами греческого философа. Распоряжение выполнялось добросовестно, и сейчас ангел изо всех сил старался вспомнить сочинение о смехе, но тщетно. Не было такого среди его рукописей. Конечно, Аристотель что-то мог и утаить, но зачем бы? Ангел тогда ходил в наперсниках юного Александра, позже известного как Македонский, у воспитателя, кажется, не имелось секретов ни от высокородного ученика, ни от его душевного приятеля...

— Признаться, впервые встречаю подобную целеустремленность, — Азирафель, разумеется, не стал посвящать Вильгельма в свои сомнения. — Искренне восхищаюсь вашим упорством, отец Вильгельм.

— Позвольте, я прочитаю вам кое-что из уже переведенного...

Наверное, это действительно были остроумные выводы гениального философа, воспроизведенные великим читателем, но Азирафель почти не слушал. Аристотель жил и умер, случайно отравившись аконитом[2]. Обычная смерть в Золотой век, когда ни один из Четырех Всадников почти не появлялся на земле. Даже Чума не продвигалась дальше монгольских степей. Но те времена миновали, и наступили дни, когда великий читатель рискует не закончить дело всей своей жизни. Азирафель собирался исподволь внушить Вильгельму мысль об отъезде, но теперь решил, что медлить нельзя.

— Уезжайте из Авиньона, отец Вильгельм, — с несвойственной ему прямотой сказал он. — Здесь слишком людно. Чума любит такие места.

Вильгельм вновь посмотрел на него знакомым, пронзительно-испытующим взглядом.

— Чума? Но она же пока только в Генуе и Неаполе...

Азирафель печально покачал головой.

— Она уже здесь. Не спрашивайте, откуда мне это известно.

Какое-то время Вильгельм молчал, задумчиво оглаживая листы рукописи.

— Совет уезжать я хотел бы вернуть вам, Азария. Вы молоды и у вас без сомнения блестящее будущее. А старику недостойно бегать от смерти. К тому же сколь ни скромны мои познания во врачевании, но и они могут пригодиться, если Господь намерен повторить кару времен Юстиниана. Разве что и вы могли бы помочь страждущим?

— Едва ли, — смешался Азирафель. — Я совсем не сведущ в медицине.

Он не сказал ни слова лжи, но все равно покраснел. Умеющему исцелять одним прикосновением нет нужды в людских знаниях, и если бы он мог, вернее, если бы ему было позволено...

Свобода воли — отнюдь не всегда благо, вспомнились ему слова Метатрона. Глас Божий давал последние наставления новобранцу Азирафелю перед отправкой на Землю. «Тебе предстоит увидеть горе, несправедливость, жестокость к слабым. Будь у тебя свобода воли, ты непременно пожелал бы излечить, защитить, покарать обидчиков. И тем самым нарушил бы Порядок. Не тобой он установлен и не тебе его менять. Вспоминай участь Люцифера и радуйся, что лишен мук выбора. И главное: не мешай Смерти делать свою работу. Он — часть Порядка. Причем важнейшая».

Метатрон не ведал, что его наставления запоздали: огненный меч уже был отдан Адаму, зерно сострадания проросло в изначально бесстрастной ангельской натуре. Затем в нее проникло чувство юмора и что-то очень похожее на собственную волю. Небожитель и сам не заметил, как почти очеловечился.

— Я тоже никуда не уеду, — вздохнул он.

— И мне вновь нельзя спросить, почему?

— Отчего же… Не прошло и недели с тех пор как Его Святейшество поручил мне заботу о его книгохранилище. Позорно бросать работу, толком не начав ее. Тогда бы получилось, что я напрасно нажил врага в лице синьора Петрарки.

— Он, кстати, покинул Авиньон. Но, думаю, его прогнала не угроза чумы, а простая и недостойная его обида на вас.

Сказав это, Вильгельм вернулся к чтению своей рукописи. Теперь Азирафель уже слушал внимательно, но по-прежнему не мог вспомнить, писал ли Аристотель нечто подобное.

— Говорят, на склоне лет Аристотеля мучили боли в коленях, после того как он неудачно упал с лошади, — вдруг, не меняя интонации, заметил Вильгельм.

— Глупости, он вообще не ездил верхом, — рассеянно откликнулся Азирафель. Он тут же прикусил язык, но понял, что поздно.

— Откуда вам это известно? — последовал молниеносный вопрос.

Правильнее всего было бы ответить, мол, об этом писал один из биографов философа, но, как назло, ангел запутался в именах и датах, желая побыстрее объявить подходящую кандидатуру. А францисканец продолжал с напористостью опытного следователя:

— Вы не удивились нелепости этой сплетни, которую я полностью выдумал, не посчитали, что она может быть правдой. Вы ответили спокойно и небрежно — так, словно речь идет о хорошо знакомом вам предмете. Неужели вам удалось прочесть ныне утраченные труды Варсонофия Александрийского, который составил подробное и самое достоверное жизнеописание Аристотеля?

— Д-да, — названное имя показалось Азирафелю знакомым, и он рискнул согласиться.

— Боюсь, умение лгать не входит в число ваших талантов, Азария. Варсонофий Александрийский — наскоро состряпанный образ из моего воображения. Неужели Оккам был прав в своих догадках...

За тысячи лет Азирафелю уже приходилось открывать свою сущность перед смертными: как правило, такое случалось, когда они заставали его с расправленными крыльями или за беседой с Гавриилом, парящим над землей. В Мюнхене ничего подобного не происходило, тем не менее, Оккам как-то разгадал его, а Вильгельм вот-вот сделает окончательный вывод. Все-таки смертные бывают удивительно проницательны.

— Он догадался, что я... — начал ангел.

— То есть вам в самом деле удалось?! — перебил его францисканец, вскакивая со своего места. — Вы справились со всеми четырьмя стадиями Великого Делания?[3] О, я ни в коем случае не пытаюсь выведать у вас секреты, скажите лишь, союз ртути и серы в самом деле возможен? — он умоляюще смотрел на ангела.

— Не понимаю, о чем вы...

— О философском камне, конечно! И об эликсире вечной молодости, который можно получить с его помощью. Уильям заметил, что вы не стареете, не хвораете, и в тайне от вас поделился со