избегал моего взгляда. Я уж подумал, что обидел его, но ошибся.

Старик встал напротив меня, покинув кресло-качалку, подошел поближе и замер. Возникшую тишину нарушали лишь треск в камине да покачивание кресла.

Собрался с духом.

Лучше б он этого не делал.

— Заметано чувак! — начал он изображать то ли панка, то ли металлиста, то ли вообще обкуренного. — Щас шмотки перекинем, хапнем чего-нибудь и поканаем.

Я еле сдерживался, но подыграть ему было невозможно.

Согнувшись и приподняв плечи, я, в свою очередь, принялся «гнуть пальцы».

— А куда попрем-то, братуха? бабки-то маятся?

— Не дрейфь! Лавэ нафиг не нужны. У нас уже коммунизм давно — на изжоге прорываемся.

— Лады-ы!

Дальше я не смог выдержать и рассмеялся. Пазикуу, напротив, смотрел на меня в серьезном ожидании, но мне это не мешало. Давно я так не заливался: бил ладонью по коленке, мотал головой, сгибался до пола и раскачивался, чтобы перевести дух. Только тупая боль в животе остановила, иначе б до истерики дошло. Пожилой землянин еще куда ни шло и то бы хохма, но старикашка инопланетянин — это нонсенс. Не сказать, что он глупо выглядел, действительно, смешно: чуть сдвинутая челюсть, вытянутая вперед шея, прищуренные глаза и домиком безволосые брови.

— Вы бы видели себя со стороны, — я показывал на него пальцем, постепенно успокаиваясь. Пазикуу молчал. — Вам бы в КВН к Мослякову. Кстати, а что вы еще можете? Рэп можете?

Он так же молча подошел к столу, снова что-то включил.

Никогда я так не веселился.

Несмотря на возраст, он выделывал такие вещи, что не каждый подросток сумеет. Теперь я не хохотал. На все, что меня хватило, так это только хлопать в ладоши в такт музыке, лившейся из невидимых динамиков. Предвидев мои будущие просьбы он перешел на брейк. Перешел сначала на «нижний», потом изобразил робота, потом на диско.

Остановить его уже было невозможно.

Музыка менялась соответственно исполняемым танцам, следовавшие как бы по убывающей в глубь двадцатого века. Он умеет и твист и степ и такие, о которых я знаю, но не помню названий. Но по композиции я узнал из них латиноамериканские, арабские, нашу лизгинку, шотландские и по-моему вальс! На нем он закончил подхватив меня. Мы кружили в паре по комнатам между мебелью, пока мне не стало страшно за его здоровье, и я не попросил остановиться.

Я пошел в душ. Нужно было прийти в себя.

Неужели, размышлял я там, этот старик делает все, чем занимаемся мы?! И все это для того, чтобы лучше понять нас! Если так, то одного восхищения им просто недостаточно. И памятника при жизни мало! Кем мне считать себя после этого? Если я, коренной землянин, и одного процента не умею из того, что может Пазикуу, то могу ли я называть себя человеком своего времени? Господи, да таких как я полно на Земле! Добрая половина не живет, а выживает, куда уж там до танцев и наук. Выбрал одну профессию и то не способен даже в полной мере проявить в ней себя. Есть только небольшая горстка похожих на Пазикуу — это знатоки из «Что? Где? Когда?». Вот кто бы поспорил с ним. Ему бы с ними куда интересней общаться было. Хотя я сомневаюсь, что для них у него не нашлось бы тем, чтобы удивить не меньше меня. По-моему они бы чувствовали себя точно так же, как я, а может и хуже. Я и так мало знаю, а для них сквернее позорного поведения не должно существовать.

Залечив себя морально, я вышел из ванной в хорошем настроении. Оно стало еще лучше, когда прошел на кухню.

На маленьком обеденном столике стояли не фрукты, не овощи, не мясо и не рыба, а огромная тарелка мороженого, политое вареньем из смородины.

— Пломбир? — спросил я облизываясь.

— Пломбир, — кивнул Пазикуу.

Он сидел на табурете в белом махровом халате, ждал меня. Как только я присоединился, он с жадностью принялся уплетать мороженое.

— Упарились?

— Да, есть малость.

Больше я ничего не говорил.

Прикольно, конечно, когда он так дурачится и все же мне кажется он делает это не только для того, чтобы лучше узнать нас, но и ради меня. Я же попросил его. Не стоило напрягать старика. Стариков надо уважать, беречь.

За все время общения с ним мне никогда не приходилось видеть его таким розовеньким. Его кожа не была уже такой бледной, а выглядела, как у человека, то есть как у меня. Это ж надо так! Если б не рост, глаза и треугольная голова, его вполне можно было принять за одного из наших.

Только бы он не вздумал делать пластическую операцию! У них ее должны хорошо делать. Я не стал его об этом спрашивать боясь задеть за живое. Вдруг он только об этом и мечтает?

Мечта!

Все, о чем может мечтать человек, у них есть.

Хотя получив все, нам все равно было бы мало. Нами движут в основном меркантильные интересы, реже интеллектуальные, а еще реже духовные. Чем больше я осознаю это, тем больше жаль Пазикуу. Он сидел передо мной такой бедненький, как худой розовый поросенок, только с большими глазами, с каким никаким лицом вместо рыла и лысым черепом. Если бы я не знал, что у него в голове спрятана информация, которой бы позавидовал любой компьютер, то чувствовал бы себя на равных, а возможно и выше.

— Вы простите меня Пазикуу, — начал я как можно мягче, отложив ложку. — Совсем совесть потерял. Заставляю вас вытворять… На Земле бы меня за неуважение к старшим давно б презирать стали.

Прежде чем среагировать на мою исповедь, Пазикуу отправил в рот еще пару порций, тщательно помусолил и проглотил. Заметно было какое удовольствие он при этом испытывал, аж глаза закатил.

— Если б я был землянином, то, может быть, и обиделся, — говорил он медленно, смакуя каждое слово. Вместе с этим его кожа обретала бледный прежний цвет. — Но вы не на Земле и я не ваш соотечественник, не смотря на то, что стараюсь как можно больше походить на него. Возраст у нас не в почете, так же как и противоположный пол. У нас ни кто не обидится, если тебе не уступят место, если ты старше или не подадут руку, если ты женщина. Это не принято. Давно ушло туда — в глубь веков.

— Интересно, — хмыкнул я. — Бескультурье какое-то творится у вас.

— А что вы подразумеваете по словом «культура»?

На этот вопрос я не стал отвечать. Побоялся