Шрифт:
Закладка:
– Человеку гораздо легче говорить, пересыпая авреликой свою речь. Он меньше заикается, если раньше заикался, меньше волнуется, если склонен к волнению, меньше спотыкается на словах, имеет возможность найти нить своей речи, если она теряется… аврелика ему помогает сосредоточиться.
Он выполз из кресла, оперся на подлокотники, подался весь вперед.
Я спросил его:
– По-вашему, выходит, засоренная речь лучше чистой речи?
– Не в этом суть. В крайнем случае можно делать ударение на последнем слоге, слово-то остается. Да и не в ударении дело, если на то пошло. Гибкость всегда хороша. И везде.
– Не о том я толкую, – сказал я с досадой.
– Да вам не втолкуешь, – сказал он с досадой.
– Но почему вы уверены, что ваше слово пошло по свету?
– Здесь у меня целая теория. Сотни страниц, исписанных мелким, бисерным почерком. Все учтено. И оговорено. Возьмите кавказские народы. У них добавляют в разговоре «Э» или «А». К примеру: «Послушай, а… куда идешь, э… домой не приходи, а… хуже будет, э…» и так далее. Так вот. Если аканье и эканье удобно, целесообразно, смягчает интонацию речи, сближает и уравнивает собеседников, то звучное «аврелика», как некое эсперанто, заменит «А» и «Э». Красивей и целесообразней, согласитесь, хоть и длинней. Но зато легче найти нить: произнесешь, к примеру, медленно: «АВ-РЕ-ЛИ-КА…» – и вот уже ускользнувшие слова выплывают, как расписные.
– По-вашему, выходит, все люди теряют нить разговора, в голове у них целый сумбур и сумятица?
– У большинства.
– И вы своей авреликой в два счета устраните сумятицу, и мозги у людей заработают как часы?
– А что?
– Да ничего.
– Вот то-то и оно.
– И вы в этом нисколько не сомневаетесь?
На секунду он задумался.
– Те люди, которые шпарят без запинки и теряют нить, пусть себе шпарят, но… не исключено, что они начнут вдруг шпарить одно лишь слово: АВРЕЛИКА, АВРЕЛИКА, АВРЕЛИКА… ха-ха! Слишком восприимчивые люди, сами понимаете… близко к сердцу все принимают.
– Да ну вас! – отмахнулся я.
– Конечно, некоторые люди вроде вас обрывают меня и смеются, а воспитанные люди в большинстве случаев делают вид, что не слышат аврелики, но на самом-то деле… слышат. Должно привиться. Ведь в диссертации все учтено и оговорено.
– Но почему вы именно это слово выбрали, не пойму. То есть вы его изобрели, прошу прощения. Бессмысленных слов сколько угодно можно изобрести. Любым словом можно «пересыпать», как удачно выразились вы.
– Любым?
– По-моему, любым.
– Гм… – сказал он после некоторого молчания. – Об этом я не подумал… можно подыскать другое слово, но важен принцип.
– Но по свету вы пустили именно это слово?
– Ну, оно еще не успело облететь весь свет…
– Не собираетесь ли вы заменить его другим, пока не поздно?
– Гм… целесообразней оставить старое. Оно начало свое движение и пусть продолжает шествие. Поскольку все оговорено и учтено.
– Не все, – сказал я, – далеко не все. Себя вы не учли.
– Как то есть?
– Забыли пересыпать свою речь авреликой, – сказал я.
Он спохватился:
– О да… Аврелика… тьфу, черт, аврелика… конечно же аврелика, да, да…
(Теория, не связанная с практикой, сотни страниц, написанных мелким, бисерным почерком, – коту под хвост.)
Он все твердил:
– Забыл, забыл пересыпать…
– Из пустого в порожнее, – добавил я с удовольствием.
А он утомленно улыбнулся. Он давал понять, что всю жизнь пересыпать из пустого в порожнее нелегкая работа, тяжкий труд. И от этого сознания улыбка не сходила с его лица, становилась резче, четче, каменным становилось у него лицо и каменной была улыбка.
И легкое слово «аврелика» превратилось у него в камень, тяжелый, громоздкий, брошенный посреди дороги и мешающий проехать и пройти.
Мальчик Митя был уже в таком возрасте, что вполне мог сказать слово «мама».
Мама Мите говорит:
– Скажи – «мама».
А он молчит.
Папа ему говорит:
– Скажи – «папа».
Так он тем более молчит. Он знал от взрослых, что это слово в самом раннем детстве обычно вторым произносится. И про себя думает: «Для того чтобы произнести хотя бы одно слово, нужно пошевелить языком. А вот как раз этого-то мне и неохота. Поесть мне все равно дадут, попить дадут, так что вполне можно ничего не делать!»
Надо отдать должное: он был очень даже сообразительным, этот малыш. Он, как говорится, с колыбели понял, что его все равно будут кормить, если он даже и просить не будет.
Он еще дальше пошел в своей сообразительности. Он мог предположить, что его переведут на самое усиленное питание. Он так рассуждал: «Родители подумают, будто я нездоров, раз так долго не могу произнести слово «мама», и будут меня вовсю кормить разными вкусными вещами, чтобы я как можно скорее произнес это слово». И верно. Родители вовсю его кормили, изо всех сил старались – такие порядочные, любящие своего ребенка отец и мать.
Митя тоже старался. Можно только позавидовать его блестящему аппетиту.
Однажды, дело было вечером, папа с мамой сидели за столом и пили чай с вареньем. А Митя смотрел из своей кроватки на прекрасное варенье, ему вдруг захотелось чайку, и он вслух вздохнул:
– Эх, папаша, мамаша, – сказал он, – дали бы и мне чайку с вареньицем, ей-богу, очень хочется…
Он тут же испугался, что теперь ему и впредь придется шевелить языком, если родители услышали, но опять вслух сказал:
– Фу-ты, черт!..
Родители моментально повернули к нему головы. Надо себе представить, как они удивились! Мама выронила чашку с чаем, и чашка разбилась вдребезги. А папа бросился вон из комнаты и долго стоял на лестничной площадке, ничего не понимая. Он никак не мог вернуться в комнату от перенесенного удивления и страха. В конце концов он вернулся на цыпочках.
Родители подошли к Митиной кровати, а сын, не будь дурак, притворился спящим. Чтобы не подумали, чего доброго, будто именно он произнес эти четкие слова.
Родители только пожали плечами, посмотрели друг другу в глаза и моргнули по нескольку раз. Они решили, что им показалось.
Дальше самое интересное! Папа с мамой куда-то вышли, а их сын Митя встал в своей кроватке, попрыгал на подушке, сделал стойку на руках. Он был на редкость здоровый, откормленный, крепкий ребенок.
Он вылез из кровати, пошел в другую комнату, снял трубку телефона, набрал номер и сказал:
