назад на стадии, когда он воображал, будто все в мире сотворено ему в пищу. Кость, ботинок, бифштекс, заднее колесо велосипеда — Уильяму все было едино. Если он видел предмет, то пытался его съесть. Он даже мужественно попробовал останки юного Иосифа, пророчащего перед фараоном. И теперь было совершенно ясно, что в странном клубке, барахтающемся на руках девушки, он видел приятную закуску — в самый раз, чтобы заморить червячка в ожидании обеда.

— Уильям! — взревел Джеймс.

Уильям учтиво поглядел через плечо глазами, излучавшими свет бесконечной преданности, завилял хлыстоподобным хвостом, который унаследовал от числившегося в его родословной бультерьера, и возобновил пристальное изучение пушистой собачки.

— Прошу вас! — вскричала девушка. — Эта огромная злая собака пугает бедненького Тото.

Писательский дар и стремительность действий далеко не всегда сопутствуют друг другу, но, когда дело, так или иначе, касалось Уильяма, практика развила в Джеймсе бесподобную сноровку. Мгновение спустя этот дебил собачьего рода получил под ребро подарок из Клэктона и улепетнул за угол дома, а Джеймс, выпрыгнув в окно, оказался лицом к лицу с девушкой.

Это была необыкновенно прелестная девушка. Осененная плетями жимолости, она выглядела пленительно нежной и хрупкой, а ветерок играл прядью золотых волос, выбившейся из-под кокетливой шляпки. Глаза у нее были очень большие и очень голубые, а розовое личико порозовело еще больше. Впрочем, Джеймса все это совершенно не трогало. Он не терпел всех девушек, а особенно хрупкого нежного типа.

— Вы желали бы кого-то увидеть? — осведомился он сухо.

— Только дом, — ответила девушка, — если это никого не побеспокоит. Мне так хочется увидеть комнату, в которой мисс Розоуэй писала свои книги. Прежде здесь ведь жила Лейла Дж. Розоуэй, правда?

— Да. Я ее племянник, Джеймс Родмен.

— А меня зовут Роза Мейнард.

Джеймс пригласил ее войти, и она с восторженным возгласом остановилась в дверях утренней гостиной.

— Ах, как чудесно! — вскричала она. — Так она работала тут?

— Да.

— Как прекрасно вам творилось бы здесь, будь и вы писателем.

Джеймс был не слишком высокого мнения о литературных вкусах женщин, тем не менее он испытал неприятный шок.

— Я писатель, — сказал он холодно. — Я работаю в детективном жанре.

— Я… извините… — Она залилась румянцем смущения. — Боюсь, я редко читаю детективы.

— Без сомнения, — сказал Джеймс еще более холодно, — вы предпочитаете книжки того рода, какие писала моя покойная тетушка.

— Ах, я так люблю ее книги! — воскликнула девушка, восторженно хлопнув в ладоши. — Как, наверное, и вы?

— Не сказал бы.

— Как?!

— Чистейшее яблочное пюре, — произнес Джеймс сурово. — Отвратные комья сентиментальщины, абсолютно лживые.

Девушка изумленно посмотрела на него.

— Но ведь самое замечательное в них — именно правда жизни! Просто чувствуешь, что все могло быть именно так! Я вас не понимаю.

Они уже шли по саду. Джеймс открыл перед ней калитку, и она вышла на дорогу.

— Ну например, — сказал он, — я отказываюсь поверить, что браку между молодыми людьми обязательно должно предшествовать какое-нибудь опасное и необычное происшествие, в котором замешаны они оба.

— Вы говорите о «Благоухании цветов», о том, как Эдгар спас тонущую Мод?

— Я говорю о всяком и каждом произведении моей тетушки. — Он посмотрел на собеседницу с интересом, так как нашел разгадку тайны, которая некоторое время его мучила. Едва он увидел эту девушку, как она показалась ему смутно знакомой. И теперь Джеймсу вдруг открылось, почему она вызвала у него особую антипатию. — Знаете, — сказал он, — вас ведь можно принять за одну из героинь моей тетушки. Вы именно такая девушка, каких она любила описывать.

Ее лицо просияло.

— Вы правда так думаете? — Она запнулась. — А знаете, что я все время чувствую? Я чувствую, что вы совершенно такой, каким мисс Розоуэй рисовала своих героев.

— Ну, знаете! — сказал Джеймс брезгливо.

— Нет, но это правда! Когда вы выпрыгнули из окна, я поразилась! Вы же вылитый Клод Мастертон из «Вересковых холмов».

— Я не читал «Вересковых холмов»! — отрезал Джеймс, содрогаясь.

— Он был очень сильным, молчаливым, с глубокими темными глазами, в которых таилась печаль.

Джеймс не стал объяснять, что печаль в его глазах затаилась как раз потому, что его мутит от ее общества. И ограничился сардоническим смехом.

— А потому, я полагаю, — сказал он, — сейчас появится автомобиль и собьет вас, а я бережно отнесу вас в дом и положу… Берегитесь! — крикнул он.

Но было поздно! Она уже лежала у его ног, как подстреленная птичка. Секунду назад из-за поворота вылетел большой автомобиль, который словно умышленно придерживался не своей стороны дороги. Теперь он исчезал вдали, и толстый краснолицый джентльмен на заднем сиденье перегибался через спинку. Он обнажил голову — не для того, чтобы благородным жестом выразить свое почтение и сожаление, но потому, что прикрывал шляпой задний номер.

Собачка Тото, к несчастью, осталась цела и невредима.

Джеймс бережно отнес девушку в дом и положил на диван в утренней гостиной. Он позвонил, и вошла румяная экономка.

— Пошлите за доктором, — сказал Джеймс. — Несчастный случай!

Экономка нагнулась над девушкой.

— Ох-охонюшки! — сказала она. — Бог да благословит ее милое личико!

Садовник, номинальный владелец Уильяма, был выдернут из салатной рассады и отправлен за доктором Брейди. Отделив свой велосипед от Уильяма, закусывавшего левой педалью, он отправился выполнять поручение. Приехал доктор Брейди и через положенное время вынес свой приговор:

— Переломов нет, но сильные ушибы и, разумеется, шок. Ей придется пока остаться тут, Родмен. Перевозки она не перенесет.

— Остаться здесь?! Никак невозможно. Это нарушение всех приличий!

— Ваша экономка послужит дуэньей. — Доктор вздохнул. Солидный мужчина средних лет с бачками. — Такая пленительная девушка, Родмен, — сказал он.

— Как будто, — не стал спорить Джеймс.

— Прелестная, пленительная девушка. Дитя эльфов.