изменений в положении академии ждать нечего, и демонстративно отказался давать ей какие-либо показания. Комиссия, приведенная в ярость поведением Ломоносова, арестовала его, но, и находясь под арестом, он повторил свой отказ, понимая, что комиссия стремится подменить дело Шумахера делом Ломоносова. В докладе комиссии, который был представлен Елизавете, о Шумахере почти ничего не говорится. «Невежество и непригодность» Нартова и «оскорбительное поведение» Ломоносова — вот лейтмотив доклада. Комиссия заявила, что Ломоносов «за неоднократные неучтивые, бесчестные и противные поступки как по отношению к академии, так и к комиссии и к немецкой земле» подлежит смертной казни, или, в крайнем случае, наказанию плетьми и лишению прав и состояния[170]. Почти семь месяцев Ломоносов просидел под арестом в ожидании утверждения приговора. Его морили голодом, не выдавая ему денег на пищу и лекарства. Указом Елизаветы он был признан виновным, однако «для его довольного обучения» от наказания «освобожден». Но одновременно с этим ему вдвое уменьшилось жалование, и он должен был «за учиненные им продерзости» просить прощения у профессоров[171]. Клика торжествовала: указ Елизаветы отдавал ей Ломоносова на поругание. Они спешили этим воспользоваться. Миллер составил издевательское «покаяние», которое Ломоносов был обязан публично произнести и подписать[172]. Но торжество было преждевременным. Это был первый и последний случай, когда Ломоносов вынужден был отказаться от своих взглядов. Она не смогла ни купить его и перетянуть на свою сторону, как это удалось ей в отношении Теплова и Адодурова, ни сломить, как Тредиаковского.

В 1747 году Шумахер и Теплов выработали новый регламент академии. Этот регламент закреплял всесилие канцелярии, ориентировал всю работу на приглашение иностранцев. В университете не предусматривалось никаких факультетов, в числе наук не было ни одной, посвященной изучению России. Регламент предусматривал, что все лекции читаются профессорами только на латинском языке. «А русский изучать незачем, кто латинский знает, в русском разберется сам»[173], — говорилось в регламенте.

В 1748 году Ломоносов добился нового, самого большого набора в академический университет. В академию было прислано 24 семинариста.

В этом же году Ломоносов впервые в истории русского образования начал читать лекции студентам на русском языке. Ломоносов в это время был уже не один, ему в упорной борьбе удалось преодолеть «недопущение к высоким наукам через принуждение к переводам», от чего он «сквозь многие нападения прошед, избавился и Попова за собою вывел и Крашенинникова»[174].

Ему удалось добиться того, что вместо Миллера ректором университета был назначен Крашенинников. Он сам много и с увлечением работал со студентами. В результате и лекции в университете, и учение в гимназии «шло с нехудым успехом». Это имело огромное значение для развития русской науки. С помощью Крашенинникова, Попова, Тредиаковского, Рихмана и Брауна Ломоносов подготовил из числа студентов этого набора будущий костяк первых профессоров и преподавателей Московского университета. Тем самым была решена одна из наиболее важных проблем, обеспечивающая успешность деятельности первого русского университета. В этот же период впервые за все время существования академии гимназия «произвела в студенты» 9 человек. Ломоносов рассматривал это событие как явное доказательство того, что отсутствие студентов в академии объясняется не «неспособностью русских к наукам», как утверждали Шумахер и его окружение, а умышленной политикой академической канцелярии. Он с гордостью отмечал, что «студенты почти все явились способны к слушанию лекций». Но правители академии одних студентов отправили в Москву, других за границу, третьи были определены в разные департаменты, и снова «течение университетского учения вовсе пресеклось»[175]. Чтение лекций для студентов было настолько ненавистно Шумахеру, что он велел даже вынести из аудитории кафедру, с которой, несмотря на запрещения продолжал читать лекции академик Браун.

В 1753–1755 гг., когда борьба Ломоносова и поддерживавших его русских ученых против Шумахера и Теплова достигла крайнего обострения, он написал настоящий обвинительный акт «О необходимости преобразования Академии»[176]. Первая часть «О худом состоянии академии» целиком посвящена неудовлетворительному состоянию университета и гимназии. Она дословно повторяет выводы «Нижайшего доказательства», обосновывает их теми же доводами и добавляет, что «главного дела не было — университетского регламента»[177]. Особенно беспокоило Ломоносова состояние гимназии, так как он правильно видел в ней «главное дело и самое основание и начало к происхождению ученых россиян». Указывая на ничтожное число студентов и гимназистов в академии, Ломоносов отмечал, что число гимназистов по штату меньше числа студентов. Эта вопиющая нелепость обрекала университет на то, что он никогда не мог быть обеспечен собственными студентами. Присылка студентов из семинарий не могла помочь делу, так как они через 2–3 года рассовывались академической канцелярией по разным местам, и университет снова оказывался в тупике[178]. Ломоносов утверждал, что это не случайные ошибки, а результат того, что Шумахеру и академической клике «было опасно происхождение в науках и произвождение в профессоры природных россиян, от которых он уменьшения своей силы больше опасался. Того ради учение и содержание российских студентов было в таком небрежении, по которому ясно оказывалось, что не было у него намерения их допустить к совершенству учения»[179].

Понимая, какие далекие политические замыслы стоят за этим, Ломоносов с гневом говорил о том, что регламент узаконивает эту преступную политику. В регламенте предусматривалось выписывание профессоров из-за границы, при которых должны были состоять русские адъюнкты лишь в качестве переводчиков. Другими словами, Академия Наук, как писал Ломоносов, критикуя регламент, «и впредь должна состоять по большей части из иностранных, т. е. что природные россияне к тому неспособны»[180]. Только пользуясь своей безнаказанностью и опираясь на совершенно непригодный регламент академии, Шумахер мог нагло заявлять: «я-де великую прошибку в политике своей сделал, что допустил Ломоносова в профессоры». Только этим можно объяснить, что, всячески препятствуя работе университета и подготовке русских студентов, ничтожный Тауберт нагло бросал: «Разве-де нам десять Ломоносовых надобно. И один-де нам в тягость»[181].

Выражая интересы народа, Ломоносов выступил с требованием ликвидации сословных ограничений при поступлении в гимназию и университет. Он указывал, что основным контингентом учащихся должны быть разночинцы, и протестовал против запрещения учиться в университете детям податных сословий. «В университете тот студент почетнее, кто больше научился; а чей он сын, в том нет нужды»[182], — писал он. Для подготовки полноценных специалистов, Ломоносов требовал разделения университета на факультеты, публикации программ на каждое полугодие, устройства ежемесячных публичных диспутов, систематических экзаменов, производства окончивших университет в ученые степени. Для повышения качества лекций Ломоносов предусматривал, что профессора должны быть связаны между собой, кроме того, по каждому предмету должен быть