которое накануне к вечеру стало намечаться во Врем. Комитете. Он писал: «Ты знаешь; что я через Н. И.60 все время в контакте с Госуд. Думой. Вчера мне ужасно не понравилось новое течение, желающее назначить Мишу регентом. Это недопустимо, и возможно, что это только интриги Брасовой. Может быть, это – только сплетни, но мы должны быть начеку и всячески, всеми способами сохранить Ники престол. Если Ники подпишет манифест, нами утвержденный, о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и Времен. правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо»61.

Ночной разговор Родзянко с Рузским по прямому проводу довольно отчетливо рисует психологию, на почве которой родилось то «новое течение» во Врем. Ком., о котором говорится в письме вел. кн. Павла. Первостепенное значение имеет то обстоятельство, что разговор мы можем воспроизвести не в субъективном восприятии мемуаристов, а по объективному документу, который передает стенографическую запись телеграфной ленты. Значение документа тем большее, что это единственный источник, свидетельствующий о непосредственных переговорах Родзянко с командным составом армии северного фронта, – никаких «бесконечных лент разговоров со Ставкою», о которых сообщает Шульгин, не было. Имеющийся в нашем распоряжении документ аннулирует легенды, в изобилии пущенные в обиход безответственными суждениями мемуаристов, и потому надлежит напомнить содержание хорошо уже известного разговора. Рузский передал Родзянко, что Царь согласился на ответственное министерство, что поручение образовать кабинет дается Родзянко, что спроектирован манифест, который может быть объявлен немедленно, если намерения Царя найдут соответствующий отклик: «Очевидно, что Е. В. и вы не отдаете отчета в том, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не легко… Государственной Думе вообще и мне в частности оставалось только попытаться взять движение в свои руки и стать во главе для того, чтобы избежать такой анархии при таком расслоении, которая грозила гибелью государству. К сожалению, это мне не удалось… Народные страсти так разгорались, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы; не только не слушают, но убивают своих офицеров, ненависть к Государыне Императрице дошла до крайних пределов; вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограничено в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами, уже недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы возможно было с этим справиться». На замечание Рузского, что «на фронте» до сих пор обстановка рисовалась «в другом виде» и что необходимо найти средства «для умиротворения страны», так как анархия «прежде всего отразится на исходе войны», Родзянко добавлял: «Еще раз повторяю, ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам, войскам, роптал твердо войну довести до победного конца и в руки немцам не даваться… нигде нет разногласия, везде войска становятся на сторону Думы и народа, и грозное требование отречения в пользу сына при регентстве Мих. Алекс. становится определенным требованием…» «Присылка ген. Иванова с георгиевским батальоном, – заключал Родзянко, – только подлила масла в огонь и приведет только к междоусобному сражению… Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужные жертвы». «Этот вопрос ликвидируется, – пояснил Рузский. – Иванову несколько часов тому назад Государь Император дал указание не предпринимать ничего до личного свидания… Равным образом Государь Император изволил выразить согласие, и уже послана телеграмма два часа тому назад, вернуть на фронт все то, что было в пути». Затем Рузский сообщил проект заготовленного манифеста. Как реагирует Родзянко? – «Повторяю вам, что сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал, его надо было издать после моей первой телеграммы немедленно… время упущено и возврата нет».

Несомненно, в этом разговоре поставлен вопрос об отречении, но впервые – как «требование» гласа народа62. Для самого Родзянко все-таки вопрос еще окончательно не решен. «Последнее слово, скажите ваше мнение, нужно ли выпускать манифест?» – настойчиво допрашивает Рузский. «Я, право, не знаю, – говорит Родзянко с сомнением, – как вам ответить? Все зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой». Едва ли Родзянко мог бы дать такой уклончивый ответ, если бы еще утром первого марта с готовым проектом манифеста об отречении собирался ехать навстречу Николаю II.

Легко усмотреть в информации, которую давал Родзянко Рузскому, резкую двойственность – переход от крайнего пессимизма к оптимистическим выводам: «Молю Бога, чтобы Он дал сил удержаться хотя бы в пределах теперешнего расстройства умов, мыслей и чувств, но боюсь, как бы не было еще хуже». И тут же: «Наша славная армия не будет ни в чем нуждаться. В этом полное единение всех партий… Помогай Вам Бог, нашему славному вождю, в битвах уничтожить проклятого немца». «Насильственный переворот не может пройти бесследно, – замечает Рузский, – что, если анархия, о которой говорите вы, перенесется в армию… подумайте, что будет тогда с родиной нашей?» «Не забудьте, – спешит подать реплику Родзянко,—переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней, – одно могу сказать: ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет, я этого не допущу». Самоуверенность преждевременная в обстановке, которая могла грозить самому Родзянко, по его мнению, Петропавловской крепостью! Информация полна преувеличений в обе стороны, – то в смысле нажима педали в сторону «анархии», то роли, которую играет в событиях председатель Думы: «До сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания». Говорил Родзянко не по шпаргалке, заранее обдуманной, – это была импровизация, непосредственно вытекавшая из разнородных переживаний в сумбурную ночь с 1-го на 2-е марта. Суханов, может быть, до некоторой степени и прав, указывая, что Родзянко описал положение дел под впечатлением той беседы, которая была прервана вызовом председателя Думы для разговора по прямому проводу со Псковом. Родзянко был взволнован наличностью параллельной с думским комитетом силы. Мемуарист, по обыкновению, сгущает краски, когда рассказывает, что Родзянко требовал от делегатов Совета предоставления ему охраны или сопровождения его самими делегатами во избежание возможности ареста. Родзянко, чуждый предреволюционным заговорщицким планам, должен был почувствовать с развитием событий, как почва из-под ног его ускользала даже во Временном Комитете. Довольно метко эту эволюцию, выдвигавшую на авансцену «левое» крыло думского