По моему мнению, художник, впервые очутившись в обители Мариацелль, говорил об одном обязательстве, на крови, срок исполнения которого близился; следовательно, договор заключили в сентябре 1668 года – в точном соответствии с сопроводительным письмом деревенского священника. В Мариацелле же он предъявил это обязательство на крови как возвращенное дьяволом по настоянию Пресвятой Девы. Мы знаем, что произошло потом: художник покинул обитель и уехал в Вену, где жил спокойно и свободно до середины октября. Затем муки и искушения возобновились, в чем он видел происки нечистого. Вновь требовалось заступничество Небес, но художник не мог объяснить, почему обряд в часовне не обеспечил ему полное исцеление. Конечно, его бы встретили в Мариацелле вовсе не радостно, вернись он туда с прежним недугом. В этом затруднительном положении он и придумал первый, более ранний договор, подписанный не кровью, а чернилами (так замена на обязательство на крови выглядела более правдоподобной). По возвращении в Мариацелль он добился от монахов и расторжения мнимого первого договора, после чего лукавый оставил его в покое; но между тем успел совершить кое-что, раскрывающее нам суть его невроза.

Рисунки, им выполненные, относятся, вне сомнения, ко второму пребыванию в Мариацелле: титульный лист, цельный по композиции, содержит изображения обоих договоров. Стремление совместить новую историю с предыдущей вполне могло смущать его и тревожить. На беду художника, его вымысел мог затрагивать только более ранний договор, а никак не более поздний. Потому-то и вышло так, что он ухитрился разорвать договор на крови слишком рано (на восьмом году срока), а договор чернилами сумел расторгнуть слишком поздно (на десятом году срока). Двойное исправление всей истории отражается и в ошибке с датировкой, из-за которой оба обязательства, как раннее, так и позднее, отнесены к 1669 году. Эта ошибка выдает, если угодно, непреднамеренную честность и позволяет нам предположить, что мнимый ранний договор был измышлен впоследствии. Составитель, который, конечно, не брался за текст ранее 1714 года (быть может, и не ранее 1729 года), должен был сделать все возможное, чтобы разрешить эти существенные противоречия. Установив, что оба договора перед ним датируются 1669 годом, он прибегнул к уловке, которую вставил в свидетельство аббата.

Легко заметить уязвимое место этой, во всем остальном привлекательной и убедительной реконструкции. В свидетельстве аббата упоминалось о наличии двух договоров – чернилами и на крови. Поэтому выбор, собственно, таков: упрекнуть составителя и в том, что он исказил слова аббата ради общей связности изложения, или признать, что я не в состоянии распутать этот клубок противоречий[127].

Читатель наверняка сочтет это дотошное обсуждение излишним, а его подробности – мелкими и незначительными. Но история привлекает внимание, если рассматривать ее под определенным углом зрения.

Чуть выше я предположил, что художник, неприятно удивленный новым приступом болезни, придумал более раннее обязательство (с подписью чернилами), чтобы получить возможность вернуться в Мариацелль и вновь препоручить себя попечению преподобных отцов. Мои слова обращены к читателям, которые верят в психоанализ, но не верят в дьявола; они могут возразить, что с моей стороны нелепо выдвигать такое обвинение против бедолаги-художника – hunc miserum («сего страдальца»), как сказано в сопроводительном письме. В конце концов, скажут мне, обязательство на крови – такой же плод его воображения, как и якобы более ранний договор чернилами. На самом деле никакой дьявол ему не являлся, и вообще вся история сношений с дьяволом развивалась лишь в его фантазиях. Что ж, охотно признаю, что страдальцу нельзя отказывать в праве дополнять свою первоначальную фантазию новой, если того требуют изменившиеся обстоятельства.

Но тут все куда хитрее. Ведь эти два обязательства – отнюдь не фантазии, сходные с видениями и искушениями дьявола. Эти документы хранились, по уверениям переписчика и свидетельству аббата Килиана, в обители Мариацелль, где всякий мог их лицезреть и потрогать. В итоге мы оказываемся в затруднительном положении. Либо нужно допустить, что оба договора, возвращенных художнику по заступничеству Богоматери, были составлены им тогда, когда он в них нуждался; либо признать, что, несмотря на все торжественные заверения и показания, подписанные и скрепленные печатями, преподобные отцы обители Мариацелль и Святого Ламберта погрешили против истины. Лично мне не хочется подвергать сомнению помыслы и действия святых отцов. Я склонен думать, что именно составитель, руководствуясь стремлением к непротиворечивости текста, исказил отдельные слова в свидетельстве аббата Франциска; но «вторичная ревизия» такого рода не выходит далеко за рамки поведения современных историков-любителей и была проделана с добросовестными намерениями. Преподобные отцы заслуживают нашего доверия и в ином отношении. Как уже отмечалось, ничто не препятствовало им замолчать упоминания о неполноте исцеления и о продолжительности дьявольских искушений. Даже сцена изгнания нечистой силы в часовне – сюжет, внушающий некоторые опасения – изложена ясно и достоверно. Поэтому остается лишь укорить самого художника. Несомненно, он имел при себе договор на крови, когда шел на покаянную молитву в часовню, а затем предъявил этот документ монахам после победы над дьяволом. Это вовсе не обязательно была та же самая бумага, которую позже поместили на хранение; согласно нашим выводам, она могла датироваться 1668 годом (за девять лет до торжества над нечистым).

V

Дальнейшее течение невроза

Будь все так, то мы имели бы дело не с неврозом, а с обманом, то художник оказался бы притворщиком и лжецом, а не больным, страдающим навязчивыми состояниями. Но переходные стадии между неврозом и притворством, как хорошо известно, тяготеют к постоянному смещению. Вдобавок ничто не мешает нам допустить, что художник составил оба договора и привез их с собой в монастырь в особом состоянии, схожем с тем, в каком его посещали видения. Пожалуй, он и не мог поступить иначе, если и вправду хотел воплотить наяву свою фантазию о соглашении с дьяволом и последующем искуплении.

С другой стороны, дневник, который он вел в Вене, а затем передал монахам при втором посещении Мариацелля, выглядит вполне достоверным – и позволяет многое уяснить о мотивировке художника (точнее, о том, как развивался и к чему побуждал его невроз).

Записи охватывают период с успешного изгнания нечистого до 13 января следующего, 1678 года.

До 11 октября с художником все было хорошо, он проживал в Вене у замужней сестры; но затем опять начались приступы, видения, судороги с потерей сознания и прочие малоприятные ощущения, которые в конце концов заставили его возвратиться в Мариацелль в мае 1678 года.

Дальнейшую историю его болезни можно разделить на три этапа. На первом ему грезился нарядно одетый кавалер, который пытался уговорить художника избавиться от бумаги, подтверждавшей прием в члены братства Святого Розария[128]. Он