Тишина. Исааку Маттесу казалось, что недурно было бы гостя к себе в помощники, открыть ему тайны искусства огранки бриллиантов, раз уж Хаим так отдалился от него и погрузился в книги и молитвы. Темерль думала, бедный мальчик, пусть отдохнет, сколько ему необходимо, дорога очень опасная. До лета ему никуда не уехать. Хаим зорко глядел Баруху в глаза, но молчал. Даже про себя молчал.

(Пусть он останется. Останься. Навсегда, Иосиф.)

Ночью, когда все спали, Хаим Маттес настойчиво потряс его за плечо. Юный Барух в полусне решил: ну всё, Мартен велел меня разыскать, и мне конец.

– Иосиф, проснись!

Прошло некоторое время, пока он не понял, что перед ним недоверчивый Хаим со свечой в руках. Барух чуть привстал, раскрыв глаза от испуга. Да, это был Хаим. Он успокоился.

– Что тебе нужно? Что случилось?

Хаим положил ему руку на плечо, не давая встать.

– Ты нам весь вечер врал.

– Чего?

– Никто моего отца в Амстердаме не знает. Это неправдоподобно.

– Он был в списке. И ему все показалось правдоподобно.

– Гордыня и тщеславие застилают нам глаза.

– Читай сам свою Тору, а меня оставь в покое.

Хаим поставил свечу на столик. Светотень в комнате наводила на мысли о Караваджо и Рембрандте. Хаим снова не дал Баруху подняться.

– Зачем ты вообще приехал?

– Меня прислал учитель.

Хаим разжал кулак. Пять золотых флоринов. Он положил их на столик.

– А откуда у тебя такое богатство? У тебя ими вся сумка набита.

– Такими поступками ты оскорбляешь гостеприимство собственной семьи.

– Зачем ты сюда явился?

– Хочешь успокоиться, скажи отцу, чтобы посмотрел… ну, например, правда ли, что Ицке Герц из Варшавы продает второсортный товар по цене первосортного.

– Если узнаю, что на самом деле ты решил обворовать отца, убью.

Он вполне дружески похлопал его по щеке и вышел из комнаты со свечой. Барух в темноте принялся делать подсчеты.

За две комнаты от него спала Сара, творя во сне хвалебную молитву Алену, окрыленная радостью оттого, что Иосиф есть на свете, прося, пусть он не уезжает, не уезжает больше никогда.

Ему пришлось подождать три дня. На четвертый день Исаак Маттес, проведя несколько часов взаперти в мастерской с сыном наедине, направился в Варшаву, чтобы разузнать, как ведет дела некий Герц. Баруху оставалось только дождаться, пока его недоверчивый приятель уйдет в хедер обучать малышей основам Мишны, толкованиям Гемары и истории народа Божьего, как она изложена в Торе. Благословен будь Элоим, наконец-то перестали меня буравить каждую минуту глаза Хаима.

Барух улучил минуту, когда Темерль была особенно занята приготовлением вечернего борща, и улыбнулся Саре своей самой лучезарной улыбкой:

– Покажешь мне мастерскую?

– Когда отца нет, входить туда нам запрещено.

Барух положил ей руку на плечо так, что она вздрогнула от восторга, и сказал, но ведь я-то здесь, я тебе словно старший брат, правда?

(Старший брат, младший брат, брат мой родной. Люблю тебя, Иосиф.)

– Да.

– Ну так что же?

Отметя последние сомнения, она достала ключи из-за печки (очень хитрый тайник, сам бы я никогда в жизни не догадался), взяла своего Тезея за руку, не зная, что становится Ариадной, и повела его в темный лабиринт.

Тени, тьма, лестница, спускавшаяся так глубоко, что и представить было невозможно, и несколько витков спустя он почуял ни с чем не сравнимый запах бриллиантов, скрытый от всех, кроме него самого.

– Мне бы хотелось тебе сказать… – Он озабоченно покачал головой. – Нет, не стоит, забудь.

(Милый мой, в чем же ты не решаешься мне признаться? Ты любишь другую? Ты женат?)

– Нет-нет, говори, что такое… Я готова…

– Тогда я хотел тебя спросить, ты не… не против… не против, если я тебя поцелую.

(Благословен будь Господь.)

– Ты правда об этом? Ты точно не…

– Да, ты права, Сара. Я не хотел тебя обидеть.

– Нет, я хотела сказать, что…

(Да, да, возлюбленный, целуй меня, и я тебе отвечу сотней поцелуев, и, питаясь твоей негасимой любовью, мы будем вечно жить в раю, где реки и ручьи текут молоком и медом.)

– У тебя глаза изумительной огранки, любовь моя. – Он поднес свечу поближе. – И когда на них падает свет, они взрываются тысячью искр, как бриллианты. Я люблю тебя, Сара.

Сара вместо ответа встала на цыпочки и зажала ему рот поцелуем, неприличным для ее возраста, но весьма приятным Баруху. Тысячу дней спустя она выпустила из объятий своего Иосифа, и тот сказал ей, я ошибся, с твоими глазами бриллианты сравниться не могут.

– Мне тоже очень нравятся твои глаза, Иосиф Коэн. И твои руки.

– Где твой отец хранит бриллианты?

– В тайнике. А что?

– Хочу сравнить перед зеркалом. При свете твоих глаз бриллианты меркнут.

– Значит, у меня такие красивые глаза?

– Они сияют таким изумительным светом, какой мне никогда не снился. Пойми, для того чтобы разжечь огонь, таящийся в глубинах бриллианта, нужен солнечный луч. Твои же глаза… – признался Барух со слезами. – Я не знал, что в мире бывает такая красота.

Дрожа, Сара отодвинула стол в мастерской, пока Барух, на почтительном расстоянии, поднимал свечу повыше. За матерчатой занавеской, висящей на стене, скрывался вход, закрытый массивной деревянной дверью.

– А где же ключ? Обычно он здесь, в дверях, чтобы…

Барух поднес свечу поближе. На двери висел замок типа «Ларссон».

– Какая жалость, – сказал он вслух. – Когда твой отец или твой почтенный брат Хаим вернутся, мы их попросим, чтоб они дали нам сравнить.

Когда блаженные и простодушные спали глубоким сном и в доме стояла тишина, Барух достал из-за печки ключ, спустился в глубины мастерской и остановился перед замком типа «Ларссон» с отмычкой и ножом. Свеча не успела уменьшиться и на длину ногтя, как замок был вскрыт. Дверь открывала путь к шкафу, встроенному в стену. Сбоку на полках лежали коробочки. Он поднес свечу поближе: бриллианты отозвались радостным сиянием, отразившимся в глазах Баруха. Одна из коробочек привлекла его внимание. Он поднес к ней свечу и шепотом сказал, черт бы подрал почтенного пройдоху Исаака и его тихоню-сына. Он почуял стекло. Стекло! Грубую подделку… Тут он заметил, что в глубине шкафа стоят еще коробочки, и сделал шаг вперед вместе со свечой. За ним раздался тихий стук, и чуть заметное колебание воздуха враз потушило свечу. Дверь захлопнулась, и кто-то поворачивал ключ в замке типа «Ларссон», молча запечатывая могилу Баруха Бенедикта Геррита Петера Иосифа Ансло Ольсона ван Ло Нильсена Коэна.

– Вот и питайся теперь своей собственной ложью, – едва слышно донеслось до него из-за массивной двери, и от ужаса он лишился чувств.