Шрифт:
Закладка:
Меня да, наверное, и Адама поразила музыка, вырывавшаяся наружу из-за спины хозяйки дома. Я почему-то сразу подумал о похоронах. Было ощущение, что в доме идёт отпевание, только вместо священника панихидные духовые и безотрадные струнные пассажи перекрикивал какой-то мужчина – он, казалось, люто ругался на немецком, а иногда переходил на пение. Мне представилось, что примерно так звучали бы похороны Летисии. Святой отец с монотонным надрывом читал бы «Отче наш» на немецком, и притом очень плохо, ведь мы бы нашли его в одном из худших драматических театров британского острова (исполняя, таким образом, последнюю волю мисс Вудс, пожелавшей бы наверняка подобной гротескной панихиды).
Летисия, кажется, даже не замечала, что в её доме сыплется какая-то иностранная брань. Её слегка повело вперёд, так что мы с Адамом разом подхватили её под локти, боясь, что она повалится со ступенек. Стало ясно, что Летисия, мягко говоря, немного навеселе.
– Всё в порядке, голова закружилась. Сейчас пройдёт. Это всё Цара, её вина, – сказала мисс Вудс.
Смысла последней фразы я не понял, и сказал:
– Мы как раз за этим и пришли, узнать, всё ли в порядке.
– Ах, Макс… Как это благородно! Входите, юноши. У меня остались кексы с поминок Джозефа. – Она пригласила нас в гостиную, а сама скрылась во мраке кухни в конце коридора.
Удивительно, но мы впервые находились в этом доме. Это было настоящее женское царство, я и представить не мог, сколь организованна Летисия. Светлые и просторные комнаты содержались в идеальном порядке, кремовые обои в цветочек обрамляли прихожую и гостиную и удачно гармонировали с тёмно-коричневой дубовой мебелью. Мне казалось, мисс Вудс из тех заядлых коллекционеров, что набивают дом всевозможными буфетами и боковыми столиками, а полки у них ломятся от немыслимого количества дрезденских ангелочков и Дев Марий всевозможных размеров и окрасов. Но в доме мисс Вудс всего было в меру, всё сверкало чистотой и заботой.
Я вдруг вспомнил, как радуюсь время от времени, что есть такая женщина рядом с моим дедом. Порадовался и в этот раз.
У входа в гостиную на невысоком комоде из тика стоял проигрыватель и кружил грампластинку-сорокапятку. Из-под иглы всё ещё слетала фарсово-печальная музыкальная трагедия, и мужчина по-прежнему мелодично ругался какими-то речёвками, походившими на фашистские лозунги. На конверте рядом с проигрывателем я прочёл незнакомое мне имя, написанное большими буквами – Zarah Leander[38]. А под ним был чёрно-белый снимок женщины лет сорока. Она глядела куда-то поверх меня, и взгляд её, тяжёлый и неуловимый одновременно, и выражение красивого лица, отрешённое и трагическое, словно говорили, что их обладательница очень несчастна.
Хотя, возможно, виной тому голос, что дала ей природа, – низкий, грудной, почти мужской. Зная теперь, что это поёт женщина, я чувствовал ещё больше мурашек на спине. Её пение пробирало меня до озноба. Я почему-то представлял себе, как в городе звучит сирена, возвещающая о начале бомбёжки, и меня, мальчишку, застаёт врасплох. А я не знаю, откуда придёт опасность и куда следует бежать и прятаться. Звук сирены разрывает воздух, грудной, вибрирующий голос Цары проходится по всем внутренностям, начиная с живота, и только в конце забирается под череп. Такой голос был вполне в духе того времени.
Война кончилась, а голос Цары остался как её, войны, эхо. Может, надо напоминать о том, что было, и делать это нужно с помощью искусства? Никто из нормальных ведь не станет слушать записи речей Гитлера, а пластинки этой инопланетной Цары слушает как минимум одна одинокая женщина. Хотя я не удивлюсь, если в этой песне поётся не о войне, а о том, что солнце взошло над водами Рейна и девушка в белом платье с букетом влажных эдельвейсов бежит по утреннему лугу и зовёт любимого. И любимый идёт навстречу. Живой, здоровый. Я не знаю немецкого. Но напряжённый трагический голос Цары даёт понять, что в жизни редко бывает как в песне, и куда бы вы ни направились, вас всюду настигнет злой рок, боль и смерть.
Мы присели в большие кресла с простыми холщовыми чехлами. Рядом на каминной полке стояло несколько фотографий. Одна сразу привлекла моё внимание, я встал, чтобы убедиться – точно, молодая Летисия и Кампион держат петуха, лица счастливые (конечно, не имею в виду петуха). Кампион ещё не полысел. Наверное, мисс Вудс хорошо помнит тот день и любит этот снимок, раз уж он здесь.
Рядом в золочёной рамке стояла выцветшая фотография молодого офицера, с по-мальчишечьи красивым гладковыбритым лицом и волевым подбородком, из-под стальной каски в мою сторону устремлён тревожный взгляд. На молодом офицере была непонятная форма из мутно-серого сукна, и отложной воротник обладал, очевидно, более ярким цветом, что можно было лишь угадывать, глядя на чёрно-белое фото. Я заметил заглавную букву «У» в нижнем правом уголке и то, что снимок был подпорчен водой с боков, из-за этого выходило, что у офицера были немного «вздутые» плечи.
Я обратил на это внимание Адама. Он оторвал задницу от кресла и подошёл к камину поближе. Я могу придумывать, но мне показалось, что при взгляде на подпорченное фото в глазах моего друга на секунду замаячила тревога.
– Не повезло.
Я запустил пятерню в волосы.
– Офицеру?
– Фотокарточке не повезло. Как знать, может, и офицеру тоже.
Адам поправил на носу очки и глянул на петуха в соседней рамке.
– Хотя для этого бедняги, должно быть, этот снимок стал последним.
– Скорее всего, – сказал я. – Уверен, у Летисии вышел отличный луковый суп в тот день.
Адам прошёл обратно на своё место. Подоспела хозяйка с подносом. Я помог убрать в сторону хрустальную вазу с тремя апельсинами, чтобы освободить место для чайной церемонии на журнальном столике, захватил пару кексов и плюхнулся в удобное кресло.
Мы не только впервые пребывали в этом доме, но я не припомню и случая, когда бы выпадал шанс видеть Летисию Вудс слегка во хмелю. Она выглядела по крайней мере забавной, посмотрим, что будет дальше. Вскоре домашнее вино мисс Саллендж уже хорошо разогрело поостывшие страсти, и мисс Вудс была снова на авансцене. Но перед этим нужно было убрать со сцены другую женщину. Летисия подошла к проигрывателю и
