Не пытаться ее отыскать, не обращать к ней своих мыслей, не посвящать своих действий? Таково ее требование. И зачем было покидать священный остров! Здесь или там, какая разница. Я лишен ориентира, мне не избавиться от тоски. Конечно, я мог убежать, но любое место назначения отныне для меня опустело…

Я застыл в изумлении: по главной улице Мемфиса возвращались с обхода дозорные, они двигались верхом на лошадях. Я глазам не поверил. Лошади? Во времена моего детства эти гордые выносливые дикие животные никогда не приближались к нашему племени, да и мы к ним не приближались. Нам и в голову не приходило, что с ними можно ужиться. Смельчаки иногда охотились на эту дичь, особенно на пороге зимы, ведь лошадиная туша давала изрядный запас мяса; отловить лошадь было непросто, и ее сразу забивали: охотников пугал ее огромный вес и пылкий норов, громкое ржание, нервные поджилки и страшные копыта. На моей памяти только Охотницы из Пещеры, жившие по своим законам, пытались их приручить[27].

Кортеж приближался. Я отшатнулся. Меня напугал сухой и звучный грохот копыт по единственной мощеной главной улице; они цокали, стучали, молотили. Темные зрачки строптиво мерцали, с морд срывались клочья пены, и я отпрянул в страхе, как бы этих чудовищ не швырнуло в мою сторону.

Дозорные восседали на массивных крупах, ноги раскачивались в пустоте, в руках они сжимали веревку со скользящей петлей, уходящую под грудь гигантского четвероногого; когда требовалось остановиться, этой веревкой сдавливали шею животного, провоцируя удушье. Чтобы направить лошадь, постукивали ей палочкой по голове, но не с той стороны, куда надо свернуть, а с противоположной. Такое укрощение казалось мне ненадежным. А что, если животное вдруг догадается, что оно гораздо сильнее всадника? На лицах уличных зевак я заметил подобное недоверие и понял, что миссия этой кавалькады – запугивание народа, демонстрация нерушимой власти, что весьма благотворно для поддержания общественного порядка.

После этой интермедии мое настроение, и без того мрачное, лишь ухудшилось. Как я ни старался осмыслить и обозначить свое отчаяние, оно оставалось незыблемым. Но мой характер не позволял мне подолгу предаваться печали, и она превратилась в озлобление. Я не мог от него избавиться до вечера. Ничто не могло меня развлечь: ни роскошные кварталы, ни религиозные – светлые, просторные, симметричные, отлично проложенные по чертежу архитектора, одобренному фараоном; ни простонародные кварталы, застроенные как попало и представлявшие живописное сплетение узких кривых улочек, куда не проникал солнечный свет. Торговцы расселялись по улицам в соответствии с их товаром: тут горшечники, обувщики и краснодеревщики, там вышивальщики, стекольщики и оружейники, еще дальше продавцы плетеных циновок. Я презрительно оглядывал их крошечные жалкие лавчонки, но если бы передо мной тянулись ровные изобильные ряды дорогого товара, я не меньше насмехался бы и над ними.

В сумерках я покинул Мемфис и углубился в пустыню. Поднялся ночной бриз. Конечно, я направился к холму, похожему на лежащую собаку.

Сфинкс встретил меня легкой улыбкой. При серебряном лунном свете он уплотнился, подобрался, сосредоточился, он был дружелюбен и расположен к диалогу.

– Что мне делать? – бесцеремонно спросил я.

Некоторое время у него ушло на то, чтобы погасить своей каменной массой внезапность моего вопроса, после чего я услышал прозвучавший в моей черепной коробке ответ:

– Кто мешает тебе любить Нуру?

– Дерек!

– Ну так займись Дереком.

Я застыл с открытым ртом. Заняться Дереком? Хоть я и понял, на что намекает Сфинкс, мне нужно было освоиться с этой мыслью.

– Заняться Дереком, – пробормотал я, – то есть…

– Нейтрализовать его.

– Но он бессмертен.

– Нейтрализовать – значит убить не окончательно, а на некоторое время. Провести эксперимент с медленным возрождением, ты же понимаешь, о чем я. Если ты заставишь Дерека восстанавливаться долго и трудно, в твоем распоряжении будут несколько веков с Нурой.

– Да, понимаю…

– Раз Дерек похищает у тебя Нуру, похить Дерека.

Сфинкс замолчал, а я погрузился в напряженные размышления. Я стоял, опустив голову, сердце бешено колотилось, ладони вспотели. Вывести Дерека из игры? Нашинковать его помельче, чтобы отсрочка была побольше? А Нура согласится? Если она любит меня не на словах, то простит меня и обрадуется. И мы будем вместе, и никто нас не разлучит. Любовь сильнее смерти, сильнее злой судьбы…

Я решил: я уничтожу Дерека.

Я вскинул голову. Сфинкс[28] был доволен моим решением и смотрел на меня благосклонно.

Обретя точку опоры и смысл жизни, я свернулся калачиком у Сфинксовых лап и уснул.

Назавтра я по-прежнему кипел гневом, но старался повернуть его в нужное русло: направить к своей цели и использовать как источник энергии. Я проснулся вместе с солнцем, которое, не затрудняя себя прологом, мгновенно вспыхнуло на горизонте, и долго ходил в раздумьях вокруг Сфинкса. Сначала найти Дерека. Потом его казнить. И наконец, отыскать Нуру. Я уже томился в ожидании третьего этапа…

Но где искать Дерека, кому он отравляет жизнь? Вернулся ли он в Страну Кротких вод? Это казалось мне невероятным после полного крушения его царства в Бавеле. Я уже не представлял себе его главарем кочевников, скрывался ли он под именем Сета или иным, поскольку рядом с новой цивилизацией, расцветшей на берегах Нила, пустыня утратила свою привлекательность. Возможно, он обретается где-то неподалеку, набирая силу и обрастая богатством, в Египте, а может, даже и в Мемфисе, столице двух царств. Во мне крепла убежденность, что вскоре я его выслежу.

Прежде чем отправиться в город, я спустился к реке помыться. Под кобальтовым небом белые паруса казались птицами, расправившими крылья. Когда я сложил одежду на камень и начал спускаться сквозь тростники, передо мной возник вчерашний красавец, все такой же невозмутимый; он выходил из Нила, отбрасывая капли воды, будто ненужный шлейф. Струйки стекали по торсу, подчеркивали его стать, абрис плеч и груди, узкие бедра, нежную линию живота. Он уверенно поднимался к берегу с легкой и спокойной торжественностью, будто земля распласталась перед ним, превратившись в удобный пандус. Его таз чувственно покачивался, но женственности в том не было. Все в его манере держаться говорило: «Да, я великолепен», но это было утверждением очевидности, а не бахвальством.

Он шел ко мне, не обращая на меня никакого внимания. Вчера я обманулся: мне послышалось, будто он меня поприветствовал и представился Пакеном. Ожидая, пока он пройдет мимо, я прищурился и отвел глаза.

В последний момент он коснулся меня плечом. Я вскинул на него глаза и успел заметить, как он мне подмигнул. Я развернулся, но увидел, что он невозмутимо и отрешенно продолжил свой