Шрифт:
Закладка:
Вырвич и Шпандорчук пробовали заводить с Дорушкой речь о стесненности женских прав, но она с первого же слова осталась к этому вопросу совершенно равнодушною. Развиватели дали ей прочесть несколько статей, касавшихся этого предмета; она прочла все эти статьи очень терпеливо и сказала:
– Пожалуйста, не носите мне больше этого сора.
– Неужто, – говорили ей, – вы не сочувствуете и тому, что люди бьются за вас же, бьются за ваши же естественные права, которые у вас отняты?
– Я очень довольна моими правами; я нахожу, что у меня их ровно столько же, сколько у вас, и отнять их у меня никто не может, – отвечала Дора.
– А вот не можете быть судьей.
– И не хочу; мне довольно судить самое себя.
– А других вы судите чужим судом?
– Нет, своим собственным.
– Спорщица! Когда ты перестанешь спорить! – останавливала сестру Анна Михайловна, обыкновенно не принимавшая личного участия в заходивших при ней длинных спорах.
– Не могу, Аня, за живое меня задевают эти молодые фразы, – горячо отвечала Дора.
– Но позвольте, ведь вы могли бы пожелать быть врачом? – возражал ей Шпандорчук.
– Могла бы.
– И вам бы не позволили.
– Совершенно напрасно не позволили бы.
– А все-таки вот взяли бы да и не позволили бы.
– Очень жаль, но я бы нашла себе другое дело. Не только света, что в окне.
– Ну, хорошо-с, ну, положим, вы можете себе создать этакое другое независимое положение, а те, которые не могут?
– Да о тех и говорить нечего! Кто не умеет стать сам, того не поставите. Белинский прекрасно говорит, что тому нет спасения, кто в слабости своей натуры носит своего врага.
– Ах, да оставьте вы, сделайте милость, в покое вашего Белинского! Помилуйте, что же это, приговор, что ли, что сказал Белинский?
– В этом случае да – приговор. Попробуйте-ка отнять независимость у меня, у моей сестры или у Анны Анисимовны! Не угодно ли?
– Что за Анна Анисимовна?
– А, это счастливое имя имеет честь принадлежать совершенно независимой швее из нашего магазина.
Дорушка любила ставить свою Анну Анисимовну в пример и охотно рассказывала ее несекретную историю.
– Вот видите! – говорили ей после этого рассказа развиватели. – А легко зато этой Анне Анисимовне?
– Ну, господа, простите меня великодушно! – запальчиво отвечала Дора. – Кто смотрит, легко ли ему, да еще выгодно ли ему отстоять свою свободу, тот ее не стоит и даже говорить о ней не должен.
– Да, женщина, почти каждая – раба; она раба и в семье, раба в обществе.
– Потому что она большей частью раба по натуре.
– То есть как это? Не может жить без опеки?
– Не хочет-с, не хочет сама себе помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые вещи. Раба! Всякий, кто дорожит чем-нибудь больше, чем свободой, – раб. Не все ли равно, женщина – раба мужа, муж – раб чинов и мест, вы – рабы вашего либерализма, соболи, бобры – все равны!
– Даже досюда идет!
– А еще бы! Ведь вы не смеете быть не либералом?
– Потому что мы убеждены…
– Убеждены! – с улыбкой перебивала Дора. – Не смеете, просто не смеете. Не знаете, что делать; не знаете, за что зацепиться, если вас выключат из либералов. От жизни даже отрекаетесь.
– Вот то-то, Дарья Михайловна, – говорили ей, – не знаете вы, сколько труда в последнее время положено за женщину.
– Это правда. Только я, господа, об одном жалею, что я не писательница. Я бы все силы мои употребила растолковать женщинам, что все ваши о нас попечения… просто для нас унизительны.
– Да что ж, Дарья Михайловна, унизительно, вы говорите? Позвольте вам заметить, что в настоящем случае вы несколько неосторожно увлеклись вашим самолюбием. Мы хлопочем вовсе и не о вас – то есть не только не о вас лично, а и вообще не об одних женщинах.
– А о себе – я это так и догадывалась.
– Да хотя бы-с и о себе! Пора наконец похлопотать и о себе, когда на нас ложится весь труд и тяжесть заработка; а женщины живут в тягость и себе, и другим – ничего не делают. Вопрос женский – общий вопрос.
– Да то-то вот; пожалуйста, хоть не называйте же вы этого вопроса женским.
– А как же прикажете его называть в вашем присутствии?
– Барыньский, дамский – одним словом, как там хотите, только не женский, потому что, если дело идет о том, чтобы русская женщина трудилась, так она, русская-то женщина, monsieur Шпандорчук, всегда трудилась и трудится, и трудится нередко гораздо больше своих мужчин. А это вы говорите о барышнях, о дамах – так и не называйте же ихнего вопроса нашим, женским.
– Мы говорим вообще о развитой женщине, которая в наше время не может себе добыть хлеба.
– Развившаяся до того, что не может добыть себе хлеба! Ха-ха-ха!..
Дорушка неудержимо расхохоталась.
– Не смешите, пожалуйста, людей, господа! Эти ваши таким манером развившиеся женщины не в наше только время, а во всякое время будут без хлеба.
– Нет-с, это немножко не так будет. А впрочем, где же эти ваши и не-дамы, и не-барышни, и уж, разумеется, тоже и не судомойки же, а женщины?
– А-а! Это, господа, уж ищите, да-с, ищите, как голодный хлеба ищет. Женщина ведь стоит того, чтоб ее поискать повнимательнее.
– Но где-с? Где?
– А-а! Вот то-то и есть. Помните, как Кречинский говорит о деньгах: «Деньги везде есть, во всяком доме, только надо знать, где они лежат; надо знать, как их взять. Так точно и женщины: везде они есть, в каждом общественном кружочке есть женщины, только нужно их уметь найти! – проговорила Дорушка, стукая внушительно ноготком по столу.
– Да и о чем, собственно, речь-то? – вмешался Долинский. – Если об общем счастии, о мужском и о женском, го я вовсе не думаю, чтобы женщины стали счастливее, если мы их завалим работой и заботой; а мужчина, который, действительно, любит женщину, тот сам охотно возьмет на себя все тяжелейшее. Что там ни вводите, а, полюбя женщину, я все-таки стану заботиться, чтобы ей было легче, так сказать, чтоб ей было лучше жить, а не буду производить над ней опыты, сколько она вытянет. Мне же приятно видеть ее счастливою и знать, что это я для нее устроил!
– Да-с, это прекрасно, только с одной стороны – со стороны поэзии; а вы забываете, что есть и другие точки, с которых можно смотреть на этот вопрос: например, с точки хлеба и брюха.
Долинский несколько смутился словом «брюхо» и отвечал:
– То есть вы
