Падь. Придя с обеда, засольщики рыбы увидели, что Лёня исчез. «Может, ушёл через сопки домой в Комсомольск, — предположил кто-то, — давайте вечером позвоним, пусть проверят, как Леонид добрался, говорили, что волки с материка подошли на лето по последнему льду». Но чей-то внимательный глаз заметил в серебре сельди, закачанной рыбонасосом в шестидесятицентнеровый засолочный чан впереслойку с серой каменной поваренной солью из твёрдых, будто зацементированных мешков, резиновый сапог — не Лёня ли кинул его в морепродукт, разобидевшись на кого-то? Зашвырнул и ушёл. С Лёни ведь станется.

Спрыгнул на мягкую рыбу в чан, потянул сапог… А в нём живая нога!

И вытащил мертвецки пьяного и спящего в толще засаливаемой сельди Лёню Дерентьева. Могли бы совсем засолить мужика, ведь какая для соли разница, солевой раствор тузлук за неделю проберёт и проспиртованного пьяницу, вместе с его брезентухой и резиновыми сапогами. Разве это не смешно? А разве, ответьте, смешно?!

Покидая Сахалин, я, естественно, не знал и не мог знать будущего, как не знает его и любой из современных мне людей. С нежностью вспоминаю теперь многих из встреченных на жизненных дорогах, но пусть не обидятся, что не пишу о них и нечасто вспоминаю. Не мне бы о них написать, а тому, кто знает их лучше, кто дольше моего прожил с ними бок о бок в труднейших условиях периферийного советского бытия. Но если и написал бы когда-нибудь, наверное, не каждый узнал бы себя на моих страницах, потому что я непременно оставил бы за собой право автора на некоторую условность. Ведь многое из того, о чем я сейчас думаю, произошло на самом деле, но не все обратили на это внимание, а чего-то из случившегося, находясь совсем рядом, не заметил или не понял я. Всегда стараюсь помнить, что я такой же, как и все, что я не лучше, но и не хуже других, только, может чуть попристальнее всматриваюсь в протекающие вокруг меня жизни, чтобы понять их в моём взаимодействии с ними и осмыслить наше общее бытие настолько правдиво и искренне, насколько смогу. Понять их, а через них понять себя. Если же заблуждаюсь, не улавливаю тонких движений живой души в каких-то из жизней или даже во всех, в том числе и в моей душе и в моей собственной жизни, то тоже искренне и, хотелось бы, тоже правдиво. Потому что таков я сегодня, а назавтра стану чуточку другим. И понимать тогда смогу моё же прожитое совсем иначе.

Если суждено мне когда-нибудь написать книгу о себе и о тех, кто жил и живёт со мною рядом, и она увидит свет, то я хотел бы после этого сжечь рукопись моей книги по частям рядом с могилами самых дорогих мне людей, благодаря совозбуждающим жизням которых я стал самим собой. И пусть с дымом от сгорающих частиц моего вложенного в строки сердца уйдут к ним моя не остывшая за долгие годы любовь, моя вечная благодарность и каждому из них моё последнее и искреннее: «Прости и прощай!»

* * *

Можно лишь догадываться о хождениях отправленного Миддлуотеру материала по достигшим нас отголоскам последовавших в течение полусуток разнохарактерных реакций из-за Тихого океана. Генерал, не расшифровывая и не читая, немедленно передал текст экспертам. Вероятно, они привели его в удобоваримую форму и тут же отдали выше, кому следует. Там прочли. До нас сначала докатили волны чиновного негодования по поводу использования нами негодных средств для добывания никому не интересных россказней о каком-то Сахалине.

Акико возмутило скоропалительное заявление крайне расстроенного Джеймса, сработавшего автоматическим ретранслятором начальственных мнений. Не меняясь в лице, она в ответ дипломатично высказалась в том духе, что некоторые художники пишут кистью, некоторые намазывают краску на холст шпателем, как масло на хлеб, делая бутерброд, но важен итоговый результат, если заказчик понимает хотя бы предположительно, что заказывает, и в какую именно галерею собирается свою дорогую покупку поместить. Но только мне довелось услышать продолжение её разгневанной тирады, что сегодня самым правильным было бы накормить профессионалов, преисполненных самодовольства, но не способных оценить чужой труд и элементарно неблагодарных, из свиного корыта, добавив туда волшебного зелья Цирцеи, чтобы зафиксировать их, как она сказала, «в свинском обличье» навсегда. Отыгрыш чужой непредвидимой подачи её ощутимо успокоил, и она быстро привела себя к норме.

Потом кто-то, нам тоже неизвестный, но ещё более высокопоставленный и глубже в суть дела посвящённый, в уже гораздо более тактичной форме указал Джеймсу, что интересует их как раз поправка к уравнению Августова, потому что компьютерная модель аэрокосмического аппарата, созданная ими, попадает именно в расходящиеся зоны летания, под землю и в космос, а не от земли до ближнего космоса, как требуется.

Стало быть, уравнение Августова им уже известно, но без его поправки. В отношении ценной поправки я ничем больше помочь не мог. И в отношении технологии восполнения запаса горючего тоже. Пусть, наконец, прочитают толком вполне доступную для среднего понимания инструкцию к нашему МиГу и всё уразумеют. Меня только озадачило, почему американцы ожидали, что их яркие эмоции по поводу так необходимой им поправки Августова должны обязательно совпасть с такими же эмоциями её автора, моего отца, в связи с ней же. Вот ещё!

Н-да-а, проживая столь далеко друг от друга и варясь каждый в своём котле, генетически мы с ними уже очень разные, и эта разночастотность «вибраций» мозгов тоже затрудняет нам взаимопонимание. Надо почаще ездить друг к другу. В гости! Мы примем.

Когда Акико, не акцентируясь на преизбыточной за день конкретике, поделилась с Кокориным своей озабоченностью тем, что я не сумел точно настроиться на детально необходимое им место в сознании моего отца, Андрей высказал ей своё предположение о причине сбоя прецизионной настройки, возникшее в процессе работы со мной: скорее всего, несколько дней назад я употреблял спиртные напитки. Надо теперь прожить несколько лет, чтобы последствия той выпивки перестали воздействовать на моё поколебленное алкоголем сознание. Акико постаралась скрыть своё потрясение. Но когда вернулась в наш домик…

— Или ты пьёшь — или ты можешь, — безапелляционно и грозно заявила мне Акико, сделав строгие и очень круглые глаза. — Больше мы с тобой не губим себя и не пьём! Ни-ко-гда!

— Мне пить тоже, вообще-то, не нравится. Согласен.

— И вот ещё что, — Акико тряхнула головой и подняла правый указательный палец, в точности, как Джемс Миддлуотер. Я увидел у неё такой жест впервые, встал столбом и от неожиданности обмер.

Высокоторжественно Акико объявила:

— Мне кажется, я поняла, именно