Шрифт:
Закладка:
Вопрос о том, можно ли было избежать катастрофы, продолжает вплоть до сегодняшнего дня занимать не только историков. Некоторые ответы на него уже давно стали политическими мифами. Левые продолжают считать, что Веймар могло бы спасти единое рабочее движение. В действительности раскол рабочего класса был не только тяжелой политической обузой для первой немецкой республики, но одновременно также и исторической предпосылкой ее возникновения. Веймар основывался, если пользоваться марксистской терминологией, на «классовом компромиссе» между умеренными частями рабочего класса и буржуазии. Довоенная марксистская социал-демократия напрочь отметала такой компромисс. Если единство партии после 1914 г. не было окончательно сломлено вопросом о военных кредитах, то это случилось, самое позднее, со вступлением социал-демократов в коалиционное правительство. И только после свершившегося разрыва с левыми ортодоксами умеренное социал-демократическое большинство смогло начать ту совместную деятельность с буржуазными центристами, результатом которой стала парламентская демократия Веймара.
Противоречия между социал-демократами и коммунистами были не тактического, а принципиального свойства. Коммунисты выступали за насильственный приход к власти и гражданскую войну. Для социал-демократов «нет», сказанное революционному насилию и гражданской войне, было неотъемлемой частью их политического кредо. Коммунисты заявляли о своей приверженности задачам разгрома веймарской демократии и ее замены Советской Германией. Социал-демократы, в свою очередь, позиционировали себя как партию, на плечах которой лежит ответственность за сохранение республиканской государственности. Чем меньше, начиная с 1930 г., Веймар продолжал оставаться их государством, тем больше усилий прикладывали социал-демократы к его сохранению. Коммунисты в первую очередь представляли ту часть рабочего класса, которая несла на себе наибольшие тяготы и лишения, в том числе многолетних безработных; социал-демократы же выступали прежде всего от имени имевших постоянную занятость и лучше оплачиваемых рабочих, которым вопреки знаменитому выражению Маркса и Энгельса было что терять, кроме своих цепей. По этой причине СДПГ все время была вынуждена играть по существующим политическим правилам, она была структурно неспособна осуществлять фундаментальную оппозицию слева — роль, которую взяли на себя коммунисты.
Гитлер извлек пользу из политики обеих «марксистских» рабочих партий. Риторика, облик и дела коммунистов вызывали у буржуазии социальные страхи, которые никто не сумел использовать в своих интересах лучше, чем национал-социалисты. Социал-демократы вынужденно снабдили национал-социалистов «боеприпасами», до последнего поддерживая непопулярную политику Брюнинга. Это повышало шансы Гитлера представить свою партию как крупное оппозиционное движение справа от коммунистов и одновременно — как популярную альтернативу обеим разновидностям «марксизма» — и радикальной, и умеренной.
И все же поддержка социал-демократами политика партии Центра Генриха Брюнинга была не столько политической «ошибкой», сколько выражением дилеммы, которую нельзя назвать иначе, чем трагической. СДПГ поддерживала правительство Брюнинга с октября 1930 г. не только с целью не допустить прихода к власти правого правительства, но и чтобы не поставить на кон коалицию СДПГ с Центром и Немецкой государственной партией в республиканской «цитадели» — Пруссии. Если бы Брюнинг был свергнут социал-демократами, то на них обрушился бы упрек в том, что они нарушили главный неписаный закон Веймарской республики, разорвав сотрудничество СДПГ и буржуазного центра и расчистив тем самым дорогу к власти заклятым врагам демократии.
Пойдя на разрыв с Брюнингом, СДПГ очевидно подвинулась бы ближе к коммунистам. Однако последствия такого шага влево были предсказуемы: СДПГ должна была бы отказаться не только отостатков коалиционных отношений с буржуазными партиями, а тем самым — и от своего положения, дающего государственную власть, она также потеряла бы значительную часть своих сторонников и только усилила социальные страхи в среде буржуазии, что привело бы к еще более стремительному росту числа последователей национал-социализма. При таком варианте развития событий социал-демократия неизбежно привела бы своими действиями к той поляризации сил, которую она всеми силами стремилась избежать, т. к. это могло означать превращение латентной гражданской войны в войну открытую.
Глубоко укоренившийся страх перед гражданской войной был также главной причиной того, почему социал-демократия и Свободные профсоюзы не ответили на «удар по Пруссии», нанесенный 20 июля 1932 г. наследником Брюнинга, Францем фон Папеном, всеобщей забастовкой и призывом к сопротивлению. Всеобщая забастовка летом 1932 г., принимая во внимание массовую безработицу, была бесперспективным предприятием, а боевая проба сил с рейхсвером и полувоенными союзами правых могла закончиться только кровавым поражением сторонников республики. Совместное с коммунистами отражение «удара по Пруссии» исключалось с самого начала: КПГ до последнего момента самым резким образом выступала против правительства Брауна. Следовательно, для коммунистического руководства был немыслимым призыв к собственным сторонникам совместно с «социал-фашистами» бороться за восстановление в правах ненавистного им правительства{615}.
На более прочном фундаменте, чем миф об едином пролетарском фронте, который мог бы преградить Гитлеру путь к власти, основывается тезис о «добровольной сдаче» позиций Веймарской демократией. Согласно этому толкованию, предлагаемому многими либеральными и некоторыми консервативными авторами, парламентскую демократию можно было спасти, если бы демократические силы проявили больше благоразумия и способности к компромиссу. И в самом деле, крах в конце марта 1930 г. Большой коалиции, последнего правительства парламентского большинства, не был неизбежен. Социал-демократы совершили тогда ошибку, не согласившись с предложением об отсрочке по существу спора о реформировании страхования по безработице. Таким образом они могли бы продлить жизнь правительства Германа Мюллера на несколько месяцев, вероятно, вплоть до осени 1930 г.
Но большего, однако, в тех условиях ожидать было нельзя. Правофланговая партия Большой коалиции — Немецкая народная партия — хотела расторгнуть союз с социал-демократией. Промышленность и крупное сельское хозяйство, командование рейхсвера и камарилья вокруг Гинденбурга стремились к перемещению властного центра тяжести от парламента к рейхспрезиденту. Силы, активно работавшие над переходом к президентской системе правления, не воспринимали себя как «демократов». Эти до-демократические властные элиты в гораздо большей степени несли ответственность за распад Большой коалиции, чем социал-демократы и Свободные профсоюзы. Уже поэтому формула о «добровольной сдаче демократии» применительно к весне 1930 г. вводит в заблуждение{616}.
И тем не менее тезис о «добровольной сдаче» имеет здоровое ядро, если рассматривать развитие парламентской демократии Веймара в целом. Обычная причина частых правительственных кризисов заключалась в том, что для партнеров по коалиционному кабинету забота о собственной партийной идентичности значила куда больше, чем имидж правительства в целом. Это утверждение справедливо в первую очередь для последней Большой коалиции под руководством Германа Мюллера, которая снова и снова подвергалась пробам на прочность. Однако недостаточная готовность к компромиссу несла в себе угрозу не только существующим коалициям, но и не раз препятствовала образованию новых. Летом 1926 г. Большая коалиция не сложилась прежде всего потому, что социал-демократы в ходе плебисцита об отчуждении княжеских имуществ вступили во временный тактический альянс с коммунистами
