И под крики левой половины совещания «контрреволюционер!» он кончил свою речь так:

— Время слов прошло. Терпение народа истощается. Нужно делать великое дело спасения Родины[2072].

Выступление Каледина произвело, по отзывам слушавших, более сильное впечатление, нежели речь Корнилова. Силы порядка обрели еще одного сильного публичного лидера в лице Атамана Войска Донского.

Ну а что же всемогущие Советы? На Московском совещании их голосом был Чхеидзе, которому дали выступить после Каледина. «Это была только уродливая тень главы того Совета, который некогда повелевал народными стихиями, поднимая волны с самого дна и укрощая ураганы одним своим волшебным словом, — сокрушался Суханов. — Тяжко было видеть эту тень Чхеидзе перед лицом вражьей армии, оскалившей волчьи зубы. И смешно было слышать заявления от имени «всей демократии», когда на деле за спиной оратора стояли лишь группы мещан, принимаемых им за народные массы».

Чхеидзе озвучил длинную программу демократии 14 августа, суть которой выразил в следующих словах:

— В лице своих Советов революционная демократия не стремилась к власти, не искала монополии для себя, а поддерживала всякую власть, способную охранять интересы страны и революции.

И в заключение призыв к «поддержке Временного правительства, облеченного всей полнотой власти». Суханов морщился: «Документ этот было тошно слушать, а теперь противно вспоминать»[2073].

В расписании на 15 августа стояло еще 50 выступающих. В потоках слов тонули. Иностранные дипломаты больше не объявлялись. «После короткого, но драматичного появления Корнилова заседания утратили интерес для наблюдателей союзников, и с тех пор выделенная им ложа обычно пустовала». И они не услышали оглашенного Керенским короткого «сердечного приветствия» президента Вильсона «членам великого совещания», направленного для того, чтобы «выразить уверенность в окончательном триумфе идеалов самоуправления над всеми врагами России, как внутренними, так и внешними, и вновь подтвердить его готовность оказать материальную и моральную помощь, которую он сможет оказать правительству России в продвижении общего дела, ради которого бескорыстно объединились оба народа»[2074].

Основное внимание в тот день привлекли выступления генерала Алексеева и заслуженных революционеров. Алексеев удивил многих, продемонстрировав неожиданные ораторские способности, и был встречен овациями правой части зала и молчанием левой. Зато левые удостоили бурей аплодисментов представителя армейских комитетов поручика Кучина. Мельгунов записал в дневник по горячим следам: «Перед обеденным перерывом «от истории» говорили: Бабушка (Е. Брешко-Брешковская), Кропоткин и Плеханов. Бабушка всех отчитала — и рабочих, и буржуазию, и интеллигенцию за массу слов и отсутствие дел. Кропоткин, призывая к защите России, предложил объявить Россию демократической республикой федеративной, как Соединенные Штаты. Плеханов, как и раньше, не понравился мне своей театральностью и французским пафосом. Им единодушно аплодировали. После обеденного перерыва хорошо говорил Бубликов с цифрами в руках»[2075].

«Говорили 36 часов, — вспоминал Бубликов. — Но зачем и для чего, никто не понимал. Общее воодушевление охватило весь зал только в тот момент, когда я по окончании своей речи протянул от лица промышленной буржуазии руку Церетели. Этим зал как бы сказал, что он видит выход из положения в коалиции пролетариата с деловыми элементами образованного слоя России. Но мое личное впечатление было таково, что зал, утомленный бесконечным говорением, просто инстинктивно искал случая, чему бы обрадоваться, чем бы подвести итог своей четырехдневной работе, как бы избегнуть признания банкротства совещания»[2076]. Несмотря на такой апофеоз двухнедельных прений, как рукопожатие Бубликова и Церетели, писал Степун, все члены совещания чувствовали, что «настоящего примирения между правым и левым секторами собрания не состоялось и что события в ближайшем же будущем примут новый, и скорее всего катастрофический, оборот»[2077].

Министр-председатель поднялся на трибуну для заключительной речи во втором часу ночи, как он сказал, «минут на десять», и обрушил на слушателей поток сознания. «Оратор как бы впал в своего рода транс, — наблюдал Милюков. — Прерывающимся голосом, который от истерического крика падал до трагического шепота, А. Ф. Керенский грозил воображаемому противнику, пытливо отыскивая его в зале воспаленным взглядом лихорадочно блестевших глаз и пугая публику погибелью собственной души»[2078].

— Пусть будет то, что будет. Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно, их топтали. Так сам затопчу!.. Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве[2079].

Это был отредактированный текст, оказавшийся в стенограмме. А были разделы, смысл которых отсутствовал, в стенограмму и газетные отчеты не попавшие. «Чувство меры и точность слова, которые никогда не были сильными сторонами ораторского дарования Керенского, начали изменять ему, — слышал Степун. — С каждой фразой объективный смысл его речи все больше и больше поглощался беспредметным личным волнением… Керенский говорил долго, гораздо дольше, чем то было нужно и возможно. К самому концу в его речи слышалась не только агония его воли, но его личности. Словно желая прекратить эту муку, зал на какой-то случайной точке оборвал оратора бурными аплодисментами. Керенский почти замертво упал в кресло»[2080].

Коронации из Совещания явно не получилось. «Государственное совещание оказалось, по существу, форумом сторонников Корнилова, а не Керенского»[2081], — сделал вывод Вильямс. Но сильно заблуждались и те, кто поспешил списать Керенского со счетов как отыгранную карту.