Шрифт:
Закладка:
Однако коконы все еще оставались пустыми, и посты экипажа – тоже. Зато на Центральном посту, у аппаратов внешней связи, толпилось столько народу, сколько никак не должно было быть. И никто никого не выгонял.
Все было в порядке – за исключением того, что катер с Орланой на борту до сих пор не вернулся. И по-прежнему не наблюдался даже локаторами. Это означало, что он очень, очень далеко.
Люди в Центральном посту молчали, стояли неподвижно, и только взгляды каждого находились в постоянном движении по одному и тому же маршруту: от экрана локатора – к табло главного хронометра и обратно. Туда – назад, туда – назад.
На экране ничего не менялось. На табло же доли секунды, и секунды, и минуты мчались так, словно хотели побить галактический рекорд в спринте.
Когда в запасе осталось ровно столько времени, сколько его требовалось, чтобы все срочно заняли свои места и корабль начал движение, устоявшуюся тишину нарушил капитан. Не садясь, он приступил к контрольному предстартовому опросу:
– Штурман, пространство по заданному курсу?
– Пространство чистое, – проглотив комок, доложил штурман Луговой.
– Инженер, состояние машин и механизмов? Готовность к старту?
– Готовность полная, – отрапортовал инженер, но вовсе не так браво, как бывало в прежние времена. И добавил уже сверх программы:
– В сопространство уйдем. А там – как повезет. Гарантии нет.
Этих слов капитан предпочел не услышать: о батареях все было прекрасно известно и ему самому.
Но он никак не мог пропустить мимо ушей другие слова, произнесенные высоким, громким – на грани крика – голосом:
– Нет! Вы не сделаете этого!
То была Вера. Мать. Пусть и грешная, но – мать.
– Капитан! Будем мужчинами!
То был Истомин. И Карский, отец:
– Остановитесь, капитан! Приказываю вам как представитель администрации!
Капитан ответил:
– Здесь хозяин – я. И ответственность – на мне. Все понимаю. Но нас здесь – два десятка. А она – одна. Мой долг – увести корабль от гибели. Хотя бы освободим им этот... канал. А тогда можно будет продолжить поиск...
Последние слова прозвучали не очень уверенно.
– Разве кто-нибудь знает, где границы зоны канала?
Это спросил физик.
Капитан лишь пожал плечами. Никто не знал, конечно, и корабельными приборами этот пресловутый канал было даже не нащупать: иное поле.
Говорили и слушали – а взгляды все качались: туда – сюда.
Нарев сказал лишь одно слово:
– Подождите. Может, он еще здесь?
Он стоял рядом с пультом «Сигмы». И тут же отстучал на клавиатуре несколько слов. Считал с дисплея ответ.
– Сейчас придет.
И – на недоуменные взгляды:
– Петров. Объясним ему. Нам ее не найти. А он – сможет, я думаю. Мы все забываем, что у него только тело – наше, а сам он...
– Не успеет, – сказал капитан. – Поздно.
– У них иное время...
Больше никто не сказал ни слова, пока не прозвучали шаги и не вошел Петров, от которого так и веяло кельвиновским холодом, по сравнению с чем могильный хлад покажется тропиками.
– Надо уходить!
Это проговорил он; челюсть двигалась с трудом.
– Проницатель, – обратился Нарев...
* * *
Орлана поняла, что совершила ошибку, исправить которую ей уже не удастся.
Когда катер летел в инерционном режиме и вдруг отказала система ориентации в пространстве – скисли гироскопы, – ей ни в коем случае не следовало включать тягу. Потому что все направления мгновенно перепутались, так что где теперь находился корабль и куда летела она – угадать было совершенно невозможно. На локаторе виднелось одно лишь пространство, чистое и бесконечное. На локаторе была смерть.
Даже связь умолкла. Видимо, катер ушел слишком уж далеко. Он ведь не был рассчитан на самостоятельные полеты. А если и была тут какая-то возможность перейти на сверхдальнюю связь, то о ней рассказать Орлане и всем другим не успели – или не сочли нужным.
Катер кувыркался. Наверное, так чувствуют себя люди на центрифуге, когда вращение происходит сразу в трех плоскостях. И точно так же кувыркались и мысли, не в состоянии сориентироваться в одном каком-нибудь направлении.
Думалось о том, что лучше всего – сразу открыть фонарь и покончить с душившим ее отчаянием.
Другая мысль: не откроется – она ведь не в скафандре, страховка помешает разгерметизации.
Третья: что случилось с системой ориентации?
Четвертая: катер ведь так и не был опробован после ремонта – инженер, помнится смутно, говорил...
Дальше: хоть бы он остановился – меня сейчас стошнит, не удержусь... А какая разница? Нет, неприятно умирать в грязи...
И еще: голова болит все сильнее – кажется, сейчас треснет...
И потом: зачем я вообще полетела? Никак не вспомнить. Куда?..
Затем какое-то время мыслей вообще не было.
Но что-то жило в глубине – даже не сознания, а в подсознании, наверное: «Живи, борись, захоти, пожелай – и все свершится так. как ты потребуешь! Только соберись с силами, сейчас ведь только тело твое страдает, а дух готов действовать»...
Перед глазами стоял красный туман. На мгновение возникла решимость: собрать все силы – и потребовать! На малое мгновение.
Этого хватило?
Но катер ведь перестало крутить! Он уравновесился. Хотя гироскопы по-прежнему сохраняли неподвижность.
Медленно повернулся в пространстве, как бы нащупывая верный курс.
И каким-то образом сама собою включилась тяга.
На маленьком дисплее катерного компьютера возникло:
«Ничего не делать! Быть спокойно!»
Орлана не обратила внимания на неправильности. Даже не поняла толком, что там написалось. Закрыла глаза, медленно приходя в себя.
Катер ускорялся. Потом тяга стала постоянной. А потом ее снова прижало к креслу: приборы показали, что началось торможение.
* * *
Тело Петрова лежало, распростершись на полу в Центральном посту. Все вокруг снова были так же неподвижны, как и оно. Разве что живые еще дышали, а Петров – нет.
Первый после долгого перерыва вдох он сделал за секунду до того, как загремел резкий, тревожный звон.
Звон означал, что отпущенный кораблю для жизни срок пришел к концу. И уже через секунду все могло закончиться.
Тем не менее Проницателю помогли подняться. Он сказал:
– Готовьтесь принять катер. Он приближается.
Капитан спросил:
– А есть смысл? Время прошло.
– Я знаю. Но я лечу им навстречу. Постараюсь остановить. А вы поторопитесь.
Внутри себя он сам себе удивлялся. Все-таки человеческое тело сильно влияло на ясность мышления. Искажало. Вносило излишнее: чувства, не свойственные чистому разуму.
– А теперь прощайте, – сказал он то, что вовсе не обязательно было говорить.
Ему
