сыновний долг воздать?

А мы, рабы сует, под их тяжелой ношей,

Чтоб свет насмешливый не назвал нас святошей,

Чтоб не поставил нас он с чернью наряду,

Приносим в жертву крест подложному стыду.

Иль в наших немощах, в унынии бессилья,

Подчас не нужны нам молитвенные крылья,

Чтоб сеять мрак и сон с отягощенных вежд,

Чтоб духом возлетать в мир лучший, в мир надежд,

Мир нам неведомый, но за чертой земною

Мир предугаданный пророческой тоскою?

Когда земной соблазн и мира блеск и шум,

Как хмелем обдают наш невоздержный ум,

Одна молитвою навеянная дума

Нас может отрезвить от суеты и шума,

Нас может отрешить, хоть мельком, хоть на миг,

От уловивших нас страстей, от их вериг,

Которые, хотя и розами обвиты,

В нас вносят глубоко рубец свой ядовитый.

Среди житейских битв уязвленным бойцам

Молитва отдых будь и перемирье нам!

Заутра новый бой. Окрепнем духом ныне.

Усталым странникам, скитальцам по пустыне,

Под зноем солнечным, палящим нашу грудь,

Когда и долог был и многотруден путь,

И ждут нас впереди труды и битвы те же,

Нам нужно пальмы тень и горстью влаги свежей

Из ближнего ручья пыл жажды утолить.

Родник глубок и чист: готов он в нас пролить

Живую благодать святой своей прохлады;

Родник сей манит нас, но мы ему не рады

И, очи отвратив от светлого ручья,

Бежим за суетой по дебрям бытия.

Наш разум, омрачась слепым высокомерьем,

Готов признать мечтой и детским суеверьем

Все, что не может он подвесть под свой расчет.

Но разве во сто раз не суеверней тот,

Кто верует в себя, а сам себе загадкой,

Кто гордо оперся на свой рассудок шаткой

И в нем боготворит свой собственный кумир,

Кто, в личности своей сосредоточив мир,

Берется доказать, как дважды два четыре,

Все недоступное ему в душе и в мире?

1850-е

Ферней

Гляжу на картины живой панорамы.

И чудный рисунок и чудные рамы!

Не знаешь — что горы, не знаешь — что тучи;

Но те и другие красою могучей

Вдали громоздятся по скатам небес.

Великий художник и зодчий великой

Дал жизнь сей природе, красивой и дикой,

Вот радуга пышно сквозь тучи блеснула,

Широко полнеба она обогнула

И в горы краями дуги уперлась.

Любуюсь красою воздушной сей арки:

Как свежие краски прозрачны и ярки!

Как резко и нежно слились их оттенки!

А горы и тучи, как зданья простенки,

За аркой чернеют в глубокой дали.

На ум мне приходит владелец Фернея:

По праву победы он, веком владея,

Спасаясь под тенью спокойного крова,

Владычеством мысли, владычеством слова,

Царь, волхв и отшельник, господствовал здесь.

Но внешнего мира волненья и грозы,

Но суетной славы цветы и занозы,

Всю мелочь, всю горечь житейской тревоги,

Талантом богатый, покорством убогий,

С собой перенес он в свой тихий приют.

И, на горы глядя, спускался он ниже:

Он думал о свете, о шумном Париже;

Карая пороки, ласкал он соблазны;

Царь мысли, жрец мысли, свой скипетр алмазный,

Венец свой нечестьем позорил и он.

Паря и блуждая, уча и мороча,

То мудрым глаголом гремя иль пророча,

То злобной насмешкой вражды и коварства,

Он, падший изгнанник небесного царства,

В сосуд свой священный отраву вливал.

Страстей возжигатель, сам в рабстве у страсти,

Не мог покориться мирительной власти

Природы бесстрастной, разумно-спокойной,

С такою любовью и роскошью стройной

Пред ним расточавшей богатства свои.

Не слушал он гласа ее вдохновений:

И дня лучезарность, и сумрака тени,

Природы зерцала, природы престолы,

Озера и горы, дубравы и долы —

Все мертвою буквой немело пред ним.

И, Ньютона хладным умом толкователь,

Всех таинств созданья надменный искатель,

С наставником мудрым душой умиленной

Не падал с любовью пред богом вселенной,

Творца он в творенье не мог возлюбить.

А был он сподвижник великого дела:

Божественной искрой в нем грудь пламенела;

Но дикие бури в груди бушевали,

Но гордость и страсти в пожар раздували

Ту искру, в которой таилась любовь.

Но бросить ли камень в твой пепел остылый,

Боец, в битвах века растративший силы?

О нет, не укором, а скорбью глубокой

О немощах наших и в доле высокой

Я, грешника славы, тебя помяну!

1859

Царскосельский сад зимою

1

С улыбкою оледенелой

Сошла небес суровых дочь,

И над землей сребристо-белой

Белеет северная ночь.

Давно ль здесь пестротою чудной

Сапфир, рубин и бирюза

Сливались с тенью изумрудной,

Чаруя жадные глаза?

Зимы покров однообразный

Везде сменил наряд цветной,

Окован сад броней алмазной

Рукой волшебницы седой.

В дому семьи осиротелой,

Куда внезапно смерть вошла,

Задернуты завесой белой

С златою рамой зеркала.

Так снежной скатертью печальной

Покрыты и объяты сном

И озеро с волной зерцальной,

И луг с цветным своим ковром.

Природа в узах власти гневной,

С смертельной белизной в лице,

Спит заколдованной царевной

В своем серебряном дворце.

2

Но и природы опочившей

Люблю я сон и тишину:

Есть прелесть в ней, и пережившей

Свою прекрасную весну.

Есть жизнь и в сей немой картине,

И живописен самый мрак:

Деревьям почерневшим иней

Дал чудный