– Гражданство?

– У меня нет гражданства.

– Родственники?

– Здесь разрешение родителей.

Я готов к этим вопросам. На все вопросы у меня есть справки, я, предвосхищая, все раскладываю на стойке.

– Вы понимаете, что уже не сможете вернуться обратно?

– Да.

– Подпись здесь, здесь и здесь.

Я расписываюсь и прохожу. Все на удивление просто. Меня просят раздеться. Моют и стригут. Выдают свободный комбинезон. Везут на автобусе. Из автобуса я вижу окна нашей старой квартиры. Через полчаса мы в аэропорту. Через два часа уже на месте. Двигатели разогреваются. Вокруг меня люди в таких же комбинезонах. Разных возрастов, поодиночке и группками. Ко мне подходит серьезный мальчик и внимательно смотрит на меня снизу вверх.

– Ты тоже летишь на Луну?

Я киваю.

Мальчик показывает мне ладонь:

– Хочешь, можешь взять меня за руку.

Анна Смерчек. Дважды два

Антон вышел из вагона на станции «Дубки» и немного постоял на платформе, делая вид, что наслаждается открывшимся пейзажем. Было, и правда, хорошо. Особенно после душной тряской электрички, пропахшей мокрой пылью и чужими вещами. Здесь, за городом, повсюду был щедро разлит душистый летний воздух, раскинут необъятный простор неба с большими неспешными, почти неподвижными облаками, расстелен луг и лес, зеленые, уже чуть прикрытые вечерними тенями. Антон набрал полные легкие дачного воздуха, выдохнул и оглядел платформу. Приехавших было немного: вот тетка везет хозяйственную тележку, мама ведет за руку маленького мальчишечку, пенсионер сердито хромает, артритно опираясь на палку. Больше никого. Все спешат к спуску с платформы, никто не смотрит на него, никто за ним не идет. Неужели? Антон тряхнул головой, перехватил поудобнее торт – килограмм обещанного удовольствия – и букет – модный веник в шуршащем пластиковом кружеве – и тоже двинулся к спуску с платформы.

Дорогу спрашивать не понадобилось: от бетонных ступенек мимо колючих низких кустиков, а потом через маленький островок леса к дачному поселку вела только одна утоптанная песчаная дорожка. А когда, обогнав артритного пенсионера, Антон подошел к садоводству, то сразу и увидел улицу Зеленую. Еще раз оглянулся – сзади никого, никто за ним не шел, даже пенсионер уже куда-то свернул.

Антон пошагал по дачной улочке, где за заборами зрели яблоки и цвели ромашки, все глубже погружаясь в свежесть августовского теплого вечера и чувствуя, как и внутри у него робким цветком начинает распускаться радость. Еще полчаса назад на том самом месте, откуда она сейчас поднималась, где-то в животе, был только тугостянутый зеленый комок тревоги, но тут, в семидесяти километрах от города со всеми его заморочками, этот комок начал раскрываться, как бутон, выпуская по всему организму Антона трепетание недоверчивой радости и надежды, что все обойдется, что все будет хорошо. Хотя бы на какое-то время.

Нашел нужный дом: деревянный, одноэтажный с мезонином, выкрашенный неяркой зеленой красочкой, окруженный неубедительными грядками и клумбами, прикрытый со стороны дороги яблонями. Почему-то представлялось, что участок будет более ухоженным, но сейчас это было неважно. Там, на застекленной веранде, горел свет – а значит, она была дома.

Лидия Павловна

Яблоки с тихим стуком падают в траву. Август – последний месяц. Самый честный из последних. Май – обманщик, уже в цвету, в зелени, смеется над робким апрелем, вовсю изменяет весне. Февраль – забывчивый, недальновидный, так и живущий по зимним законам, сквозь метели не прозревающий скорой мартовской расправы, которая даже последних чисел на календаре ему не оставит. Ноябрь – отчаявшийся, махнувший рукой на свою осеннюю красоту, растерявший золотые листья, заранее сдавшийся зиме. И только август помнит, кто он, встречает с радостью и проживает с чувством каждый отпущенный ему день, воплощает свое предназначение.

Я хотела бы быть августом. Зрелым, преисполненным чувства прожитой яркой жизни, гордой от воплощенных мечтаний, спокойно осознающей неизбежность того, что все имеет свой срок. Но я не такая. Созревшие плоды просвещения – разве я видела их? Мои выпускники – где они? Оторвались от ветки, как зрелые яблоки, раскатились по траве, кто с гнильцой, кто брызжет ядом, но большинство живут буднями: кухни, тазики с вареньями, закатанные банки с компотом.

Каждый год, когда заканчивается август, начинаются девять месяцев моих трудов, ежедневные достижения и провалы, радости и горести, согласно учебному плану. Год за годом на этой привычной карусели. По кругу. Только лица мелькают и звучат их детские голоса:

– Лидия Павловна!

Показалось, что от калитки кто-то позвал. Только ведь я никого не жду. Пока прислушивалась, уже зашуршали шаги по дорожке к крыльцу. Пошла к дверям, открыла и сразу узнала его. Сразу поняла, кто это, и через минуту уже вспомнила имя.

– Скворцов? Антон!

– Лидия Пална! – сияет, что твой самовар на солнце. В одной руке – букет, в другой – торт. Словно на день рождения собрался или на свадьбу. Откуда он здесь? Антон Скворцов. Предпоследняя парта у окна. Мальчишечка. Как удивился, что я его сразу узнала. Ну а как же, Антон? Конечно, я помню. Я помню тебя еще в пятнах зеленки после ветрянки. Мы тогда из-за тебя на карантин сели и в театр не поехали. А в седьмом классе ты волосы покрасил, пришел с красными прядями. В учительской Зинаида Степановна сделала мне выговор: как же я так распустила подростков. На выпускном ты вдруг встал и сам, а не по чьей-нибудь просьбе, прочитал стихотворение о школе, так что я прослезилась. И сейчас я могу различить те детские черты на твоем взрослом лице. Уверенным стал, разочарование пролегло складками в уголках губ. Лоб упрямый, каким и был. Руки, плечи сильные – возмужал. Но осталась прежняя подвижность, порывистость, огонек в карих глазах. Конечно, я тебя узнала.

Антон

Она услышала, наверное, как я шел от калитки, или увидела из окна. Еще даже не постучал, а она уже открыла дверь.

– Здравствуйте, Лидия Пална! – бодро, искренне.

Блин, она вообще не меняется. Та же стрижка: светленькие пряди закрывают уши, а сзади над воротником топорщатся, как перышки. Те же полные руки, обдуманные движения. Я ее всегда узнавал почему-то не по чертам лица, а по движениям. Была у нее какая-то своя, особенная манера поднимать руку с куском мела, доставать из сумки стопку тетрадей, вставать, садиться, как будто у нее внутри играет музыка – всегда одна и та же мелодия – и она под нее двигается. Нам эту мелодию не слышно, поэтому движения иногда кажутся надуманными, как будто отрепетированными перед зеркалом. Из-за такой манеры двигаться ее легко было передразнивать тогда, в школе. Одета в какую-то