Шрифт:
Закладка:
Мередит закрыла дверь.
Через пару минут в комнату, улыбаясь, вошел доктор Джим Бернс. Его добрые серые глаза и лысая голова, похожая на бильярдный шар, напомнили Мередит об отце. Джим Бернс много лет был папиным партнером по гольфу, а отец Джима – папиным близким другом. Доктор Бернс крепко обнял Мередит, как бы говоря, что соболезнует ей и тоже тоскует по Эвану.
– Ну что, – сказал он, когда они разомкнули объятия, – как поживаете, Аня?
– Спасибо, Джеймс, я в порядке. Сам знаешь, Мередит любит понервничать.
– Можно вас осмотреть? – спросил он.
– Пожалуйста, – сказала мама. – Только в этом нет смысла.
Джим провел обычный осмотр, как при простуде, затем что-то записал в ее карточке и спросил:
– Какой сегодня день, Аня?
– Тридцать первое января две тысячи первого года, – сказала она, и в ее взгляде читалась ясность и уверенность. – Сегодня среда. В стране новый президент, Джордж Буш-младший. Столица нашего штата – Олимпия.
Джим помолчал.
– Как вы, Аня? Если серьезно?
– Сердце бьется. Легкие дышат. Ложусь спать, потом просыпаюсь.
– Возможно, вам следует обратиться к специалисту.
– К какому же?
– К тому, с кем можно поговорить о вашей утрате.
– О смерти нечего говорить. Вы, американцы, считаете, что разговоры способны что-то изменить. Это не так.
Он кивнул.
– А моей дочери, пожалуй, специалист бы не помешал.
– Хорошо, – сказал доктор, снова что-то черкнув в карточке. – Я пообщаюсь немного с Мередит, а вы пока посидите в приемной, ладно?
Ничего не ответив, мать вышла из кабинета.
– С ней что-то не так, – сказала Мередит, как только они с доктором остались одни. – Она то и дело бывает дезориентирована, плохо спит, а сегодня набила карманы едой и говорила о себе в третьем лице. Постоянно переживает за какого-то львенка и назвала меня Олей. По-моему, она путает свои сказки с жизнью. Вчера она бормотала одну из них себе под нос… как будто для папы. Ей всегда тяжело давалась зима, но сейчас дело не в этом. С ней правда что-то не так. Может быть, это Альцгеймер?
– По-моему, она в здравом уме.
– Но…
– Дай ей время, чтобы справиться с болью.
Мередит попыталась возразить, но он перебил:
– Каждый справляется так, как может. Они были женаты пятьдесят лет, а теперь она осталась одна. Просто старайся ее слушать и говорить с ней. И пореже оставляй в одиночестве.
– Уж поверь, Джим, она будет одинокой что со мной, что без меня.
– Значит, разделяй с ней ее одиночество.
– Ясно, – сказала Мередит. – Спасибо, Джим, что согласился принять нас. Отвезу ее домой и вернусь на работу. Нужно успеть на встречу к четверти третьего.
– Если хочешь, я выпишу тебе рецепт на снотворное. Мне кажется, тебе надо слегка сбавить темп.
Получай Мередит по десять долларов всякий раз, когда кто-нибудь – особенно ее муж – давал ей подобный совет, она могла бы уже загорать где-нибудь в Мексике.
– Ты прав, Джим, – сказала она. – Как же я сама не подумала.
В невыносимо жаркий день, спустя месяц с лишним после отъезда из штата Вашингтон, Нина стояла в толпе отчаявшихся, измученных беженцев. Со всех сторон ее окружали люди, сгрудившиеся возле грязных, обвисших шатров. Эти люди находились в критическом положении: многие были ранены или пережили насилие, но все проявляли поразительное мужество. Изнемогая от жары и пыли, они прошли несколько миль за ведерком воды и ждали пару часов, прежде чем волонтеры Красного Креста выдали им немного риса, – но дети, вопреки всему, продолжали играть в грязи, и, помимо плача, то и дело звучал смех.
Нина была не менее грязной, уставшей и голодной, чем остальные. Она прожила в этом лагере уже две недели, а перед этим моталась по Сьерра-Леоне, прячась, перебираясь ползком, чтобы ее не заметили и тоже не подстрелили и не изнасиловали.
Она присела на корточки над высохшей красноватой грязью. Вокруг не смолкал гул: насекомые, голоса, шум двигателей вдали. Слева, над армейской палаткой, висел потрепанный флаг с красным крестом. Сотни раненых терпеливо дожидались помощи, стоя в очереди.
Перед Ниной, в жалкой полутени от палатки, прижавшись к жене, скорчился иссохший старик. Он недавно потерял ногу, и одеяло, которым его укрыли, пропиталось кровью из культи. Жена уже много часов не покидала его, стараясь утешить, хотя и ее истощенное тело, должно быть, изнывало от боли. Она смочила губы мужа парой драгоценных капель воды.
Нина закрыла объектив и поднялась на ноги. Окинув взглядом лагерь, она ощутила неизбывную усталость. Впервые за всю карьеру она не могла спокойно смотреть на все эти ужасы. Не то чтобы здесь было страшнее, чем где-то еще. Дело не в этом. Изменилась не ситуация, а сама Нина. Ее горе постоянно было с ней, и это бремя не давало отстраняться от внешнего мира.
Многие считали, что ее работа сводится к тому, чтобы быть в нужном месте, как будто достаточно навести объектив и нажать на кнопку спуска затвора, но на деле Нина вкладывала в снимки саму себя, все мысли и чувства. Чтобы по-настоящему тонко зафиксировать на пленке чужие страдания, нужна идеальная концентрация. Необходимо полностью отдаться моменту – и вместе с тем не вмешиваться в него.
Нина открыла рюкзак и достала спутниковый телефон. Стараясь не слишком удаляться от лагеря, она отошла на восток, настроила оборудование, установила антенну и позвонила Дэнни.
Когда раздался его голос, у нее словно камень с души упал.
– Дэнни! – Из-за помех ей приходилось практически кричать.
– Нина, милая. Я решил, что ты обо мне забыла. Где ты сейчас?
Она поморщилась.
– В Гвинее. А ты?
– В Замбии.
– Я устала, – неожиданно для себя сказала она. Кажется, ей еще ни разу не доводилось произносить эту фразу – во всяком случае, в связи с работой.
– Можем встретиться в среду на Мнембе.
Голубой океан. Белый песок. Секс.
– Договорились.
Она завершила звонок и убрала телефон. Закинув рюкзак за плечо, вернулась в лагерь. Прибыл новый наряд грузовиков с продуктами от Красного Креста, и вокруг уже образовалось столпотворение. Едва не врезавшись в двух женщин, которые тащили коробки с продуктами, Нина прошла мимо палатки, возле которой делала снимки.
Мужчина, истекавший кровью, умер. Его жена, сидевшая все в той же позе, баюкала труп.
Нина задержалась, чтобы сфотографировать их, но на этот раз стекло объектива не смогло ее защитить. Опустив камеру, она поняла, что плачет.
Удобно устроившись под кондиционером на заднем сиденье внедорожника, Нина разглядывала в окно занзибарские виды. Узкие лабиринты улиц кишели
