политических, теологических и экономических дискуссий. Он выяснил, что исторические трактовки в большинстве случаев складываются в рассказ о происхождении некоторого сообщества, дополняющий другой классический сюжет о непрерывности существования этого сообщества во времени. Эти нарративы оспариваются, подвергаются пересмотру, снова оспариваются, и так до бесконечности[139]. По мнению Покока, они входят в структуру личности индивидуума как один из элементов, не менее важный, чем традиционные определения собственной идентичности. Одной из ключевых тем «Момента Макиавелли» служит все более и более сильный страх, порождаемый утратой личностной целостности, якобы сопровождавшей коммерциализацию общества. Свобода в глазах гражданских гуманистов и новых республиканцев зависела от «сохранения личностью цельности, необходимой для действия в истории». История, особенно в XVIII в., превратилась в процесс, «который делает эту цельность ненадежной». Исторические трактовки важны потому, что они обрисовывают проблему личности в истории и рассматривают потенциальные решения в случае утраты этой целостности[140].

В последние годы Покока беспокоит то обстоятельство, что процесс, выявленный им применительно к эпохе Просвещения, ускоряется из-за утраты суверенитета, сопровождавшей развитие федеративных взаимоотношений в Европе и других регионах. Покок родился в Лондоне, но вырос в Новой Зеландии, в семье переселенцев в четвертом поколении, неудивительно поэтому, что его особенно интересует утрата идентичности и ее последствия. Именно это случилось в 1973 г., когда англичане бросили Новую Зеландию и других членов давнего Британского содружества на произвол судьбы, вступив в европейский общий рынок. Покок уже не один десяток лет призывает рассматривать британскую историю в более широкой перспективе, исходя из того, что Британия – бывшая империя, периферия которой может сказать нам не меньше, чем ее ядро – «Малая Англия». В особенности Покок стремится подчеркнуть значение Британии в пределах, как он выражается, «Атлантического архипелага». По его мнению, размышления об истории и национальной независимости с использованием этого подхода всегда порождают дискуссии о господстве, субъектности и суверенитете. Его собственные изыскания превратили его в редчайшего зверя – по выражению Колина Кидда, в «либерального интеллектуала-евроскептика»[141].

Покок озабочен не только утратой государствами национального суверенитета в процессе становления общеевропейских политических структур. Еще большее беспокойство у него вызывает сопутствующая этой политике историография, рассматривающая Британию как неотъемлемый элемент европейской истории и идентичности. Разумеется, между Британией и Европой всегда существовали связи и взаимоотношения, но Покок настаивает на ошибочности представления о том, что Британию можно без оговорок включать в различные континентальные нарративы, по отношению к которым британское государство традиционно находилось в оппозиции. В своих работах, в первую очередь в «Варварстве и религии», он подверг критике представление о Европе как о континенте, указывая, что она всегда представляла собой лишь субконтинент, полуостров громоздкой земельной массы Евразии. В рамках современной историографии Покок нападает на то, что он называет «постисторической культурой», которая, особенно в тех случаях, когда она подвергается влиянию постмодернистских нарративов о смерти автора или о недоступности знаний о прошлом и настоящем, отказывается и от исторических нарративов как таковых. Покок задается вопросом: что, если «постисторическая идеология», утверждающая, что история выдумана писателями, свидетельствует об окончательном распаде исторической личности?[142] Вместе с тем он напоминает читателям, что «состязание продолжается и до финиша еще далеко»[143]. Для Покока, опирающегося на вечно опровергаемые и переосмысляемые исторические нарративы, идеалом является либеральная полития, в которой переплетаются и пользуются авторитетом множественные идентичности. Покок полагает, что задача по созданию государства, устроенного по типу политии, со временем усложнилась: в нашу эпоху средства связи и коммуникации принимают новые формы, в свою очередь вызывая дальнейшие изменения идентичности. Покок убежден, что «я» никогда не исчезнет, едва ли нас ждет конец истории, следовательно, процесс создания исторических нарративов продолжится. По его мнению, именно этому и способствует либеральная политика.

На более прозаическом уровне значимость интеллектуальной истории может быть подтверждена рядом опубликованных в последние десятилетия работ, вносящих вклад в наши знания об идеях прошедших эпох. Трудно вспомнить автора или идею, о которых мы за это время не узнали больше. Помимо этого, интеллектуальные историки, применяя навыки текстуального анализа, подготовили и опубликовали – как в сетевых, так и бумажных изданиях – небывалое прежде количество текстов, созданных авторами прошлого. Один из наиболее известных примеров – работа Джеймса Бернса, Филипа Скофилда и многих других интеллектуальных историков, инициировавших и претворявших в жизнь в Университетском колледже Лондона «Бентамовский проект», плодами которого стали новаторские издания книг и рукописей Бентама. Еще один ведущий интеллектуальный историк, Кнуд Хааконсен, уникален в смысле количества подготовленных им к изданию исторических произведений. Впрочем, это вполне типично для интеллектуального историка – видеть свою роль не только в объяснении идей мыслителей прошлого нынешнему поколению, но и в подготовке научно выверенных изданий, рассчитанных на изучение и реинтерпретацию будущими поколениями ученых. Образцом в этом отношении служит предпринятое Хааконсеном «Эдинбургское издание произведений Томаса Рида». Множество других интеллектуальных историков занимаются как подготовкой и комментированием текстов, так и новым истолкованием идей авторов, чьи произведения они печатают. Показателен, например, вызов нашим представлениям о Максе Вебере, брошенный Питером Гошем[144]. Если учесть успехи издательств, идущих в авангарде интеллектуально-исторических исследований, таких как Cambridge University Press с серией книг «Идеи в контексте» и более старой серией «Кембриджские тексты в истории политической мысли» или Фонд свободы с сериями «Онлайн-библиотека свободы» и «Классики Просвещения и естественного права», то вклад интеллектуальной истории станет очевидным. Издание текстов для широкого круга современных читателей, а также подробнейшие разборы этих сочинений опровергают давние заявления о том, что интеллектуальная история – наука по своей природе элитарная и снобистская.

Подобные обвинения, неизменно выдвигаемые в адрес Кембриджской школы, можно услышать и в наши дни[145]. Впрочем, трудно вспомнить интеллектуального историка, который бы всячески избегал иметь дело с каким-либо текстом на том основании, что он написан представителем низов. Об этом говорит Э. П. Томпсон в своем исследовании «Общие обычаи» (1991), опирающемся на множество текстов, в которых выражаются взгляды простых людей, поддерживающих то, что он называет «моральной экономикой», – ее, по его словам, Адам Смит и другие политэкономы во второй половине XVIII в. недооценивали. Хонт и Игнатьев в изданном под их редакцией сборнике «Богатство и добродетель» (1981) указывают, что считать, будто дискуссии XVIII в. велись между капиталистами и рабочими, означает приписывать аргументы XX в. прежним эпохам, упрощая таким образом историческую интерпретацию[146]. Томпсон в ответ язвительно спрашивал, чего еще можно ожидать от сотрудников кембриджского Кингс-колледжа – естественных наследников тех, кто два века назад на все лады осуждал бедных, о которых идет речь в его работах[147].

Нет сомнений, что интеллектуально-исторический взгляд на эту проблематику вполне себя оправдал: мы получили гораздо более нюансированное представление о том, что Адам Смит понимал под собственностью и что означало право на собственность в эпоху Просвещения. Если мы хотим понять Смита и его мир, то объявлять философа и других политэкономов естественными врагами рабочей партии бессмысленно. И сегодня мы можем признать это благодаря успехам интеллектуальной истории. Собственно говоря, одна из важнейших задач интеллектуального историка – выявлять случаи, подобные томпсоновскому, когда имеет место пролепсис, ибо Томпсон вчитывает в исторические документы идеи, которые появились в последующие эпохи. Дональд Винч в статье, которую можно назвать идеальной отправной точкой для любого человека, интересующегося интеллектуальной историей, показал, что случаи пролепсиса можно найти в посвященных Англии XIX в. работах Ф. Р. Ливиса, Э. П. Томпсона и Рэймонда Уильямса, в которых дискуссии той эпохи сводятся к противостоянию романтиков (хорошие) и утилитаристов (плохие)[148]. Стремление построить новый Иерусалим, свободный от рынков и материализма, придает точке зрения этих историков на прошлое определенную окраску, в результате чего идеи прошлого предстают в карикатурном виде.

Обвинение в неактуальности утратило силу: еще одним свидетельством этого служит развитие интеллектуальной истории в странах, где прежде ей не удавалось пустить корни. Например, можно сказать, что во Франции, где господствовала школа «Анналов», воплощением которой являлись труды Фернана Броделя, посвященные longue durée («время большой длительности»),