– Мир справедлив для тех, кто может за себя постоять, – этот ответ я слышу не впервые.

Не уверен, что согласен с ним. И хотя мне тринадцать, а ей сорок, считаю, что мой жизненный опыт позволяет мне иметь собственное мнение, отличное от ее.

– А ты? Ты можешь за себя постоять? – спрашиваю я, хотя и знаю ответ.

– Думаю, да.

– Ты считаешь, мир справедлив к тебе?

– Многое зависит от того, что ты понимаешь под справедливостью, – уходит она от ответа.

– И что ты понимаешь под «постоять за себя», – перебиваю ее. – Папа мог?

– Мог, но для него было не менее важно постоять за других.

– Значит ли это, что мир был справедлив к нему?

– Думаю, да. Он получил все, что желал. Мы можем согласиться или нет с его выбором, но мы это не делаем. Мы не судим других по собственным меркам, – говорит она.

– Мне страшно за тебя. Я не уверен, что мрачные времена в прошлом. Думаю, тебя не боятся, но все равно злые люди могут причинить тебе вред, потому что завидуют, и меня это пугает.

– Ты никогда раньше не говорил об этом, что-то произошло? – спрашивает мама.

Она очень хорошо знает.

– Ты знаешь, что произошло.

– Могу только догадываться. Ты избежишь многих ошибок и разочарований, если будешь полагаться не на догадки, а на знания, – каждый раз она старается говорить это разными словами, чтобы не повторяться.

– Я прочитал «Уленшпигеля» и мне страшно за тебя. Я потерял папу и не хочу терять тебя.

– Ты не должен об этом беспокоиться, я не оставлю тебя, – обещает она самым спокойным голосом, на какой способна.

– Я не волнуюсь об этом, но тебя могут отнять. Если тебя когда-нибудь оставят силы постоять за себя, ты должна будешь найти силы постоять за себя ради меня.

Она заслуживает откровенность, но ничего не должна знать о моем реальном страхе. В ней была заложена тленность. Я ощущал это постоянно и особенно в моменты особой близости к ней. Ее исчезновение было неизбежно. То, что неотвратимо, не может вызывать страх. Угнетало и мучило – «Когда это произойдет?»

– Меня никогда не оставят силы постоять за себя, потому что у меня есть ты, – мягко говорит она, но решительное выражение лица противоречит тону.

Я точно знаю, что она пытается делать!.. «потому что у меня есть ты» принадлежит мягкому тону, «меня никогда не оставят силы постоять за себя» подпадает под могущество ее жесткого взгляда. Я не могу вкладывать одновременно разные эмоции во взгляд и голос и не знаю никого, кто умеет, кроме нее. Мне это очень в ней нравится.

Я и сейчас плохой актер, а в тринадцать был совсем никуда. Как это произошло, не знаю, но она поверила. Так мне в тот момент казалось.

– Расскажи, что больше всего тебе понравилось в «Уленшпигеле»? – спрашивает она.

– Это не о «понравилось». Это о страшном, и о жестоком, и о веселости. Я понял, что от веселого страшные вещи не становятся менее страшными. Может, даже наоборот. Но выучил важный урок. Веселость отличное средство от страха. Я тоже хочу уметь находить веселое во всем – ведь имею на это право – верно?

– Нет, не во всем. Ничего веселого нет в горе, боли, немощи, – разом став серьезной, говорит она.

– Можно я прочту тебе что-то?

– Я слушаю.

Так я прочитал ей мой первый рассказ, заглядывая ей в глаза, боясь упустить толику ее реакции.

Рассказ был наивным, бессвязным и незаконченным. Предназначался исключительно для одного читателя – нее, не для демонстрации литературных достоинств автора. Создан он был совершенно с другой целью.

Внешне мама не влияла на мои решения, но постоянно присутствовало во мне странное мучащее ощущение, что все принимаемые мною решения не только послушно укладываются в русло ее ожиданий, но и беспрекословно подчиняются ее желаниям. Даже когда я заблуждался, казалось, она намеренно подталкивала меня к тому, чтобы я извлек из сложившихся обстоятельств важный опыт. По этому поводу у нее была интересная теория, которую я не очень хорошо понимал в детстве, но с годами она уложилась в меня с гармоничной очевидностью. «Не полагайся на опыт удачника. Никто не знает, что такое удача – и главное, никто не может контролировать ее. Удачники – бесполезные люди. Они попросту безвольные марионетки, бредущие по постоянно изменчивым минным полям жизни, следуя подсказкам неведомых глубоко запрятанных в них голосов, одновременно невероятно ненадежных. Полагайся на опыт неудачника. Уж он-то точно знает, что привело его к желанному результату после длительных блужданий в потемках по дебрям обманчивых призраков, падений, разбитых коленей и носа».

Моя цель была – используя рассказ, заставить ее действовать в соответствии с моими ожиданиями. Мне казалось, не сделав нечто подобное, я никогда не повзрослею. Навсегда замурую себя за хрустальными стенами детства, через которые виднеется недоступный мир независимой взрослой жизни. Надо ли упоминать, что и эти мои намерения были навязаны ею. Но с этим ощущением я ладил, просто находил в ее участии не контроль, а соучастие в моем плане вырваться из детства.

Она вынашивает во мне взрослость – догадывался я. Против подобных намерений возражений у меня, конечно же, не было.

Просто терпеливо ждать взросления, полагаясь на щедрость времени, представлялось столь же неприемлемым, как скворчонку ждать, когда яичная скорлупа расколется сама собой. Если глупому птенцу приходится пробивать дорогу, разрушая крепость своего зачатия и заточения, как же тогда ожидать, что чудесное избавление от детства магически снизойдет ко мне. Удачником я не был. В этом убеждали не жизненные обстоятельства, а не прекращаемые усилия мамы. Пусть так. Какая разница, удачник я или нет. Всё равно тем или иным способом добьюсь исполнения всех своих желаний.

«Он спускается к ней в подземелье, с наслаждением наблюдает ее окровавленное лицо, обожженные груди, раздробленные пальцы. Ее страх делает его бесстрашным, боль – всемогущим, стоны возбуждают и удовлетворяют плоть.

В этот день ее сожгли.

На следующий как ни в чем не бывало она с улыбкой проходит мимо него в сопровождении слуг или подружек, или кавалеров, или проезжает в дорогой карете. Смеясь, помахивая кружевным платочком, наслаждаясь молодостью, красотой, счастьем, властью над мужчинами. Меняет цвет и разрез глаз, осанку и походку. Но он разом узнает ее по независимости, уверенности, способности читать его мысли и смеяться над ними в уголках тонко, каждый раз по-разному, очерченных губ».

Делаю остановку. Ее лицо не выражает ничего кроме внимания. Я продолжаю не торопясь переводить дыхание. Жду