Шрифт:
Закладка:
«Вы сильный человек!» — после долгого молчания вдруг заявила мать, слегка откинувшись на спинку кресла, напряженно и внимательно вглядываясь в Пенеску, словно исходящая от него сила невольно притягивала ее.
«Это верно, — согласился тот, улыбаясь, как великосветский человек. — Но эта сила будет защищать вас. Более того, хотите вы этого или не хотите, она уже служит вам, она уже унижается перед вами, а это страшная вещь!»
Пенеску произнес эти слова все с той же улыбкой, и, услышав их, я сразу же вспомнила Войню и ту бесчеловечную силу, которая охраняла меня. В ужасе я посмотрела на Пенеску, на его тонкое, удлиненное, выразительное лицо, на котором застыла бесконечная улыбка, и, к своему собственному изумлению, почувствовала, что оно, несмотря ни на что, привлекает меня. Я думаю, что подобное чувство испытывала и она, то есть моя мать. Тысяча мелких жестов, оттенков во взгляде и тембре голоса, которые она всячески старалась скрыть, но которые прорывались с удесятеренной силой, выдавали ее колебания, ее чувства к этому человеку.
«Я счастливая жена, — защищалась она с присущей ей уверенностью. — У меня четверо детей, таких различных и таких замечательных! — Каких только необыкновенных аргументов не находилось у этой женщины! — Они моя гордость! — продолжала она, и глаза ее вновь засверкали с ясной твердостью. — Они моя опора! Чем взрослее и сильнее становятся они, тем…»
«Да, да», — подтвердил Пенеску, заметив, что она не намерена заканчивать фразу.
В этот момент моя мать с видом победительницы взглянула на него, и он как бы не выдержал этого взгляда, но вовсе не потупил глаза, а медленным, ленивым движением отвел взгляд куда-то в сторону. Потом, совершенно неожиданно, он протянул руку и, не глядя на меня, погладил меня по голове как-то необыкновенно ласково. Это тронуло меня, и я тихо опустила голову, но сердце мое колотилось так сильно, что моя мать, продолжавшая быстро вязать свитер, я уверена, слышала, как оно билось. Пенеску все так же нежно несколько раз погладил меня по голове, и эта ласка все глубже и глубже проникала в мое существо, покоряла меня, путала все мои ощущения. С признательностью и самоотверженной покорностью подняла я на него глаза, и он в свою очередь улыбнулся мне, поглядев на меня с каким-то мечтательным равнодушием, с каким взирали римляне на рабов, натиравших им ноги миртовым маслом.
«У вас красивые и умные дети, сударыня, — проговорил он. — За это я восхищаюсь вами. Воспитание, которое вы даете им, превосходно. Сначала, должен признаться, мне показалось, что вы слишком строги, но теперь я вижу, что вы умело формируете их характеры. В Париже, говорил Стендаль, можно встретить элегантных людей, но настоящие характеры только в провинции. У ваших детей, я уверен, будет характер, возможно, такой же сильный и прямой, как и у вас».
«Это единственное, чего я желаю. — Лицо матери порозовело. — Это будет мне платой за очень многое. Именно характером мои дети должны быть похожи на меня!»
«Вы снова меня победили! — произнес Пенеску, слегка кланяясь ей. — И который уже раз? Это опасно — побеждать человека, столь сильного, как я!»
Мать вздрогнула, он смотрел на нее таким теплым, таким чистым взглядом, что она сказала:
«Вы очень умный человек. Ваша проницательность порою пугает меня. Вы можете смеяться надо мной, — тут она взглянула на него и улыбнулась, — но я все время испытываю желание одернуть платье, чтобы оно сидело лучше на мне, словно… во всяком случае, если бы вашей силой обладал не такой прямой человек, как вы, а неведомо кто… Вы необычайно благородный человек, господин Пенеску!»
«Благодарю вас!» — ответил тот, слегка покраснев и пристально, почти жадно глядя на мою мать.
Она заметила этот взгляд, смутилась, но быстро справилась с собой и произнесла, улыбаясь:
«Вы нас быстро забудете, как только вернетесь в Бухарест. Вы занимаете слишком высокий пост, у вас есть круг избранных друзей, я думаю, вы знакомы со многими красивыми и умными женщинами».
«Это действительно так, — подтвердил он, устремив туманный взгляд куда-то вдаль. — Это одно из немногих моих удовольствий. Провести час с людьми моего круга или вечер в ресторане, поездка на машине, смех, какой-нибудь концерт… даже прогулка пешком по Бухаресту, старая приятельница, которую долго не видел и вдруг неожиданно встретил, или красивая незнакомка, которая идет, прищурив глаза и не замечая ничего, а ты на какую-то долю секунды привлекаешь ее внимание… все это было очень и очень давно. — Он коротко и резко взмахнул рукой. — Всего этого как будто не бывало, все стало неправдоподобным, ведь сейчас война, ненависть, разрушение, гниение, воздушные тревоги, дома, расколотые пополам. Интересно, — продолжал он, глядя все так же отрешенно, — что жизнь наша устремилась к каким-то крайностям. Здесь у вас гораздо больше стабильности. Может быть, это и определило постоянство вашего характера, его силу, которую никто не может одолеть!»
Пенеску вновь посмотрел на нее с вежливой улыбкой. Мать не отвернулась и ответила ему, чувствуя себя в полной безопасности. И действительно, он казался теперь неопасным: воспоминания о довоенных временах как-то смягчили черты его лица, придали им печальное и даже трогательное выражение. Моя мать уже не опускала перед ним глаз и непринужденно, с присущей ей живостью отвечала ему, он же, казалось, примирился с новой ситуацией, с этим своим поражением, и без колебаний занял предоставленное ему место друга, даже доверенного лица, не скрывая при этом едва заметного разочарования и сожаления, которые проявлялись порою в его пронзительных, жадных взглядах. Моя мать, видимо, чувствовала это сожаление, которое он прикрывал деликатностью, и, желая как-то отблагодарить его, стала с ним особенно внимательной и общительной.
Более месяца длились эти новые отношения между матерью и Пенеску. С каждым днем они все больше сближались, и Пенеску показал себя с совершенно иной стороны, удивив сложностью своего характера и особенно своим безупречным поведением в роли доверенного
