— Об этом не сказал. Как сумеет. Прибереги свою «Русскую тройку».

— Фьють! — нечаянно свистнул Иван. — Не доживет.

Бахтин как-то неловко замолчал, вдруг не к месту сбросил газ, машина споткнулась. Иван заметил, как крепкая шея директора налилась краской.

— Значит, заливаешь за воротник?

— Есть малость! — снова нечаянно признался Иван. Он вовсе не хотел сейчас откровенничать. — Но к делу моему это отношения не имеет.

— Ха-ха, — нервно хохотнул Бахтин. — «Есть малость, попиваю»… Как та женщина: «Я немножко беременная…» Что же ты промолчал тогда? Обманул меня, сукин ты сын.

— Мы боялись. Скитаться по белу свету кому охота?

— Та-ак… А мне, выходит, охота глаза от народа прятать и маяться? Не люблю лжецов.

Всю дорогу в машине молчали.

Бахтин клял себя, что поторопился тогда. Зачем было спешить? Перелетные птахи никуда бы не слетели, зато сберег бы себя от постыдной ошибки. Это уж точно. «Так тебе и надо, баран безрогий», — решил он. Но тут же возникла мысль: «А как же можно иначе, ну как, если у женщины в глазах мука?.. Проклятый охламон», — он скосил злые глаза на притихшего Ивана. И вдруг пронзительная жалость к Вере, еще так мало знакомой ему, ударила по сердцу.

15

Отполыхали на небе ночные зарницы. Бригада Степана Постника до последнего колоса зачистила свои поля.

Много было весенних и летних хлопот — на элитных посевах не должно быть ни травинки сорняков. Но самое главное — собрано все. Страда деревенская и ныне, при машинах, все равно страда, потому что убиралось выстраданное. Настрадался Степан и с Иваном Венцовым, ничего не мог поделать с его самоуправством. В самый разгар жатвы поставил комбайн на техуход, и, как ни матерился Постник, как ни грозил карами Кравчуков, Иван не выехал с машинного двора. «А я что, должен сидеть на вулкане, который затаился, да? И ждать, когда шибанет?» — говорил он и злил начальство спокойным постукиванием гаечного ключа. И еще Иван своевольно скосил прямым комбайнированием все верхнее поле. На упреки Постника, который планировал свалить особо урожайное поле в валки, чтобы выдержать зерно, дать ему дозреть, Иван твердил одно: «Зерно дошло, нечего его осыпать». Однако вскоре выдавшиеся дождливые дни вынудили Постника замолчать, но все же он считал, что на понижении качества элитного семенного материала бригада сильно прогадает. И вроде как для острастки пригрозил, что снизит Ивану премиальные. От обиды, что ему не поверили, а может, и от чего другого Иван запил. Бахтину он объяснил: «Да что он, на самом деле, Постник-то твой? Уговаривал, чтобы мы только и думали о количестве и качестве, а сам опять за формалистику. Мало ли что он запланировал с потолка, а небо другое подсказало. Оно-то повыше». И на самом деле зерно с верхнего поля по качеству вышло ничуть не хуже остального, зато убрано и сдано было в сухом виде. Но Бахтин все же укорил его: «Напился. Слово-то свое на ветер выбросил? Как же теперь?» Иван мрачно ответил: «Считайте, Степан поднес». Нет, мало надежды на Ивана такого вот, трудноуправляемого. Но что все-таки толкнуло его косить хлеба по-своему? Чувство ответственности — это хорошо! А если пустое упрямство неуравновешенного ума? А вот Портнов — Профессор, тот совсем ясен. Не выдержал, попался на глаза капитану Прохорову с посторонним грузом, и остался самосвал, приспособленный для возки зерна, без водителя. А кого Кравчукову посадить взамен, если давно со всех неуборочных машин шоферы сняты? Бахтин ездил к Прохорову, христом-богом просил вернуть Портнову права — зерно некому возить на элеватор, а тог ни в какую. Садись, говорит, сам, Спиридоныч, коль людей пораспустил… Мальчишка!

Бригада Постника подбивала итоги, а Иван снова пересел на трактор. С утра он нервничал. Барахлил мотор, а в чем дело, Иван не мог понять. Отупел совсем, что ли?

Погода металась. То набредали летучие черные облака, прошивали поле строчками дождя, и лобовое стекло кабины омывалось сверху донизу, а трактор лоснился, как сытая лошадь. То открывались глубокие просветы, колодцами уходили в блеклую голубизну — где-то далеко-далеко мерцал свет неизвестного источника. «Да ведь солнце там, никогда бы не подумал…» А вот и оно, солнышко, блеснуло в прогале. И опять сумеречно на земле, серо от скользящих поспешных теней.

А поле молчало. Не вздрагивало от теплого луча, как бывало по весне. Не вздыхало, тоскуя по лемеху, не вскрикивало от боли и радости обновления, выворачиваясь наизнанку под плугом. Не затихало умиротворенно в дурманном счастье, приняв семена.

Иван сбросил скорость, спустился на землю, нетвердо чувствуя ее ногами. В желудке тягучая боль, в голове — пустота. Хоть бы ветер в уши залетел, продул шарабан.

Усталость Иван испытывал по-разному. То это была удручающая вялость расслабления, то сжимающая в лепешку тяжесть, то тоскливая до петли грусть на сердце, а то давняя, из детства, сонливость, когда губы сами морщились в улыбке. Так и засыпаешь с ней на устах до утра… За день о чем не передумаешь, двигая рычагами, но в усталой голове всякие мысли чисто выметены. И шел он сейчас домой, ни о чем не думая, едва переставляя ноги. Автобус от Талого Ключа до Холодов уж давно сделал последнюю пробежку. Иван подумал об этом сердито, но виноват был сам, и зло на автобус отгорело. Дорога пуста, и он шел по асфальту, стуча каблуками кирзачей, и не слышал, как придорожные редкие ельники вторили ему.

Вдруг мотор грохотнул где-то совсем близко. И вот уже истошный рев машинного гудка, застав его врасплох, оглушил, испугал до беспамятства. Однако самозащита сработала безотказно — Иван зайцем скакнул с дороги и, приходя в ярость, рассудил: озорство чье-то. Заскрипели тормоза, горелой резиной пахнуло в лицо. Чуть впереди его встал автобус. Заверещали расхлябанные двери.

— Ах, это ты, младенец мой прекрасный!

К нему шел Кошкарь, маленькая черточка в темноте — плащ на нем был выгоревший до белизны.

— Что за придурок за рулем? Так и придавит — не охнет!

— За три версты сигналил, а у тебя слух весь в ноги ушел. Ну да ладно. — Кошкарь схватил Ивана за руку, стал подталкивать к автобусу. — К тебе едем. Наниматься. Прируб к избе сделаем как следует быть. Моя бригада в сборе. Людишек сейчас не наскребешь, но ты поверь мне…

Пока шли к автобусу, Кошкарь успел рассказать, что получил сегодня с дирижера расчет за сауну. «Вот и обмываем…» Но Иван свое:

— Кто ж тебе говорил о прирубе? Что я, сам безрукий?

— Ну, Иван, ну, передовой человек общества! Да мы что с тебя деньги сдерем,