Скоро выяснилось, что в Москве существует тайное общество, основанное тремя братьями Критскими — Петром, Михаилом и Василием. Братья были очень молоды. Старшему, Петру, исполнился двадцать один год, Михаилу — девятнадцать, Василию — семнадцать. Двое старших только что окончили университет, а младший учился в нём. Кроме братьев Критских, в обществе состояло ещё три человека. Все они через несколько дней были арестованы. Вместе с ними забрали тринадцать человек, которые знали о существовании общества и его планах.

Преступники оказались, по большей части, мелкими чиновниками и студентами. Эти юноши хотели продолжить дело, начатое декабристами. Их не испугали ни жестокое подавление восстания 14 декабря, ни казнь его вождей. Наоборот. Они говорили, что завидуют смерти Рылеева и мечтают умереть так же, как он. Они говорили, что гибель декабристов родила в них не страх, а негодование. Они называли декабристов «великими сынами России».

Члены тайного общества братьев Критских были убеждены, что тот, кто любит Родину и желает ей счастья, должен выступать против царя: уничтожение царской власти — первый шаг к свободе. Заговорщики изготовили печать, на которой написали: «Вольность и смерть тирану». Они решили распространять в народе записки с призывом к возмущению, бунту.

Первую такую записку они собирались прикрепить к подножию памятника Минину и Пожарскому. В ней они хотели напомнить народу о декабристах, назвать имена повешенных, рассказать, сколько лучших сынов России сослано в Сибирь.

На допросах выяснилось, что заговорщики распространяли революционные стихи, сочинённые декабристами. Один из арестованных сознался, что «дерзновеннейшее» стихотворение «Близ Фонтанки-реки» впервые услышал от бывшего студента Александра Полежаева.

Полежаева немедленно арестовали и потребовали от него ответа — не был ли и он в тайном обществе, не сам ли написал бунтовские стихи, если же стихи чужие, то от кого их узнал, кому читал и с какой целью.

«И кандалы на них гремят»

В Москве была подземная тюрьма.

Низкий потолок, до которого узник доставал головой. Под потолком забранное решёткой оконце, такое крохотное, что даже не разглядишь, какая на дворе погода. Тонкий луч света, проникавший в окно, почти не разгонял темноты подземелья. Три сырые каменные стены, четвёртая — деревянная, за ней тюремный коридор. Возле обитой железом двери — часовой с ружьём.

В подземной тюрьме держали тех солдат, которых власти считали опасными преступниками. Заперли сюда и Александра Полежаева.

Когда прежде Полежаев писал в стихах про цепи, на него надетые, он хотел сказать этим, что принуждён выполнять чужую волю, что ему не дают свободно жить и действовать по собственной охоте. Теперь поэт узнал, что такое настоящие цепи — его заковали в кандалы.

Целый год — триста шестьдесят пять дней — был заточён Полежаев в подземную тюрьму. Он знал, что отсюда редко выходят живыми, и ни на что не надеялся.

Изредка его водили на допрос. Ему показывали стихи декабристов, требовали, чтобы он сообщил, кому и когда передавал их. Поэт понял, что братья Критские, с которыми он познакомился ещё студентом, и некоторые другие его университетские товарищи арестованы. Он боялся повредить им. Поэтому на вопросы он отвечал, что стихи декабристов попадали ему в руки, но от кого он получал их и передавал ли кому — не помнит.

Для себя Полежаев не ждал пощады. Поэма« Сашка», побег из полка и теперь — обвинение в принадлежности к тайному обществу... Он готовился к казни и хотел встретить её достойно.

Я умру! на позор палачам

Беззащитное тело отдам!

Но, как дуб вековой,

Неподвижный от стрел,

Я недвижим и смел

Встречу миг роковой!

В сыром подземелье, где от стен тянуло могильным холодом, поэт захворал чахоткой. Кусок хлеба и кружка воды два раза в день не оставляли надежды на исцеление. Полежаев знал: если его не повесят или не прогонят сквозь строй, он умрёт от болезни. Никто не услышит о его смерти, люди никогда не найдут его могилы.

И нет ни камня, ни креста,

Ни огородного шеста

Над гробом узника тюрьмы

Жильца ничтожества и тьмы...

Но тяжёлые звенящие кандалы не делают человека узником, если душа его свободна. Поэт свободен, пока он пишет стихи и пока он в этих стихах не изменил себе.

Ещё до смерти согрешу

И лист бумаги испишу...

Прочти его и согласись,

Что если средства нет спастись

От угнетенья и цепей,

То жизнь страшнее ста смертей

И что свободный человек

Свободно кончить должен век...

В темноте подземной камеры почти невозможно было различить долгие дни и ночи. Полежаев называл свою тюрьму «плутоновым царством» по имени древнегреческого бога Плутона, владения которого находились глубоко под землёй. Поэт кутался в шинель: он называл её «сермяжной бронёй». Эта «броня» из грубого серого сукна, сермяги, защищала его от холода и пронизывающей сырости. Таясь от караульных, при малейшем шуме пряча бумагу и карандаш, Полежаев писал стихи. Он рассказывал людям про судьбу поэта и солдата: про судьбу «вербованного» — взятого в солдаты — поэта. Пусть жизнь его страшнее ста смертей — поэт не сдался, он такой же, как прежде, — не сломленный судьбой, свободный, смелый человек.

В тюрьме жертв на пять или шесть

Ряд малых нар у печки есть.

И десять удалых голов,

Царя решительных врагов,

На малых нарах тех сидят,

И кандалы на них гремят...

...И против нар вдоль по стене

Доска, подобная скамье,

На двух столпах утверждена.

И на скамье той у окна,

Бронёй сермяжною одет,

Лежит вербованный поэт.

Броня на нём, броня под ним,

И всё одна и та же с ним,

Как верный друг, всегда лежит,

И согревает, и хранит;

Кисет с негодным табаком

И полновесным пятаком

На необтёсанном столе