– Это дискриминация, – утверждает она. – Люди, предлагающие услуги экстрасенсов, нередко относятся к маргинализированным сообществам – это способ вернуть себе утраченную власть для таких групп, как цыгане или жители обедневших районов, где часто можно увидеть на столбах объявления о гадании на картах Таро. Это симптом бессилия, знак социального бедствия, когда такие вещи перестают быть просто развлечением и становятся мейнстримом [как нечто вполне серьезное].

Впрочем, она проводит одно важное различие.

– В 1990‐х, когда бушевал СПИД, я наблюдала, как монахини предлагают умирающим утешение. Христианские волонтеры ухаживали за всеми покинутыми мужчинами в заблеванной одежде. Я вдруг с разочарованием осознала, что нью-эйджеры не строят больниц и не кормят алкоголиков – они просто покупают самореализацию на кассе.

Впрочем, это палка о двух концах. Религия может не только помогать, но и вредить.

– Нет ничего лицемернее, чем господствующая религия, которая, как я сама видела, может нанести очень большой ущерб, – признает Фелисити. Аминь.

Я возвращаюсь мыслями к Тарен. Как бы все повернулось, если бы после смерти отца она не стала бесконечно ходить по экстрасенсам, а ударилась бы в католицизм – религию, которая утверждает, что предохраняться во время секса и делать аборт, пользуясь правом распоряжаться собственным телом, это грех, равно как и выбрать достойный способ умереть, если ты страдаешь от неизлечимой и прогрессирующей болезни, которая ежедневно заставляет тебя испытывать мучения. А еще признает грешниками твоего брата-гея и разведенную мать. При этом, если бы у нее были дети, их мог бы совратить какой-нибудь священник, которого, если бы все открылось, просто перевели бы в другой приход.

С учетом всего этого я очень рад, что сестра выбрала «женскую» индустрию духовных практик, а не патриархальную, тираническую и гомофобскую католическую церковь. На следующий день после нашего душещипательного разговора мы с Тарен провели день на пляже, вдвоем. Мы могли наслаждаться привилегией, доступной только братьям и сестрам, – просто быть рядом и часами молчать, ощущая лишь счастье и спокойствие.

Мы лежали на шезлонгах под зонтами, защищавшими нас от палящего дневного солнца. Она читала журнал, я – электронную книжку.

Спустя пару часов я бросил на нее взгляд. Она с головой погрузилась в статью. Мне стало любопытно.

– Что читаешь? – спросил я.

Она посмотрела на меня, потом на журнал и лукаво улыбнулась. Немного смущаясь, она повернула журнал обложкой ко мне, чтобы я мог прочесть название.

Еженедельник экстрасенса

Мы хохотали минут пять. Наверное, некоторые вещи не меняются.

Глава 8

Проверка горем

Любовь отлично продается, ребята. И продавать ее нужно без всяких сомнений и с абсолютной уверенностью.

– Марк Эдвард. «Мистический блюз: признания непутевого медиума»

Было кое-что, в чем древняя Айрис оказалась права, и это даже слегка пугало.

Айрис предупредила, что скоро у моей бабушки будет беда. Она произнесла это зловещим тоном. Она даже назвала Тарен бабушкино имя: Джойс. Я отмахнулся от этого. Да что она знает, подумал я.

После Лансароте я переселился к бабушке и последние дни в Лондоне провел у нее. Мы всегда были очень близки: для меня она стала второй матерью и одной из лучших подруг. Бабушка была рядом во все самые важные моменты моей жизни. Даже когда я открыл всем свою ориентацию – хотя на то, чтобы принять ее, преодолеть некоторые предрассудки, которые она усвоила, живя в откровенно гомофобной Британии, и переплавить это новое понимание в привычную гордость за своего внука, у нее ушло некоторое время.

Она была рядом, когда мне нужно было с кем-то поболтать: каждая чашка чая выражала ее глубокую привязанность ко мне, а каждый тост с сыром был словно поцелуй искренней любви.

Она была рядом, когда закончились мои самые долгие отношения, готовая выслушать и подбодрить, шепча: «Ты обязательно встретишь кого-то особенного. И мне не терпится с ним познакомиться».

Она никогда не называла меня Гэри, только МойГэри. Ее друзья до сих пор меня так зовут: «Как дела, МойГэри?» Обожаю.

В те дни, после поездки на Лансароте и перед моим возвращением в Сидней, мы всё говорили и никак не могли наговориться. Мы говорили о папе, ее сыне. Он был третьим из ее умерших сыновей; после ее похорон в живых остался только один. Пережить одного из своих детей – немыслимая трагедия. Похоронить троих – просто уму непостижимо. Не могу даже представить себе ее горе.

Никогда не забуду голос, который производило тело этой маленькой, милой, мягкой женщины, когда мой отец лежал в катафалке, медленно ехавшем в сторону кладбища, – никогда раньше я не слышал, чтобы она издавала такие звуки: низкий, громкий, утробный, неприятный вой, столь же неестественный, как похороны собственного ребенка. Такой может издавать лишь мать, пережившая смерть сына. Это было далеко за пределами моего эмоционального опыта. Я обнимал ее так крепко, что мог бы переломать ее хрупкие косточки, и она рыдала, уткнувшись в меня, пока наконец не затихла. Я от всей души хотел принять на себя хотя бы часть ее горя, чтобы ей не приходилось нести его в одиночку.

Все изумлялись, как ей удалось оправиться после смерти третьего сына, но она сказала мне: а какой у меня выбор? Ну, выбор был. Она могла опустить руки, решить, что мир холоден и жесток, не выходить из дома, укутавшись в свое горе, как в саван.

Но она этого не сделала. В 2018 году она упаковала свое инвалидное кресло и села на самолет из Великобритании в Австралию, проделала 24-часовой путь, чтобы приехать ко мне и провести со мной три недели. Мы обнимались с коалами, спустились на поезде по самой крутой в мире железной дороге в глубокий каньон, любовались огромными горными хребтами. Я научился водить скоростной катер, чтобы провезти ее под мостом Харбор-Бридж. В восемьдесят лет бабушка прославилась на весь фейсбук своей любовью к жизни.[6]

Две недели спустя после возвращения в Сидней мне позвонили. Я всегда знал, что это случится, всегда этого боялся. Мне сообщили, что бабушка умерла.

Я едва успел повесить трубку, как уже звонил друзьям, чтобы позвать их где-нибудь затусить. Через несколько часов я был на танцполе. Я поступил так, как поступал всякий раз, когда мир становился невыносим. Я послал реальность к черту.

На следующий день, мучаясь адским похмельем оттого, что намешал слишком много напитков, я испытывал также смесь стыда и страха. Я боялся – и до сих пор боюсь – закончить так же, как мой отец. И я дал бабушке, которая всегда спрашивала меня, когда же