– Я упала с Гардемарина?

Дина отчетливо помнила, как приближались к лицу жерди второго барьера.

– Нет, что ты? – почему-то испугалась мама. – С балкона.

Дина почувствовала себя очень усталой. И раздраженной. Как можно упасть с застекленной лоджии? Она совершенно ничего не понимала. Хотелось пить и отчаянно болела рука. И обе ноги. И живот. Она закрыла глаза.

Ночью в палате было тихо. Из приоткрытой двери падала узкая дорожка света, разделившая пол на две неравные части. Дина сумела приподнять голову. К левой руке тянулась трубочка от капельницы; правая, неподвижная, была накрыта чем-то белым и выглядела безобразно толстой. Одна нога торчала из-под одеяла и смотрела пальцами в потолок, подвешенная к металлической загогулине в изголовье кровати. Все остальное, кроме пальцев, пряталось в гипсовом кожухе.

Поверить в то, что она пытается рассмотреть именно себя – свои руки и ноги, – оказалось почти невозможно. Это как же нужно было упасть?

Дверь открылась, полоска света стала шире, потом пропала, заслоненная крупной фигурой.

– Ой! Очнулась, – обрадованно прошептала фигура, подходя к кровати.

Дина сощурилась, но разглядеть ее не смогла: свет из коридора обрисовывал только широкий женский силуэт.

– Пить? – слабо попросила девушка.

– Разве что чуточку. Губы смочить, – неуверенно согласилась женщина. – Уж в тебя столько льют, что от жажды не помрешь. Да ты вообще живучая, с седьмого-то этажа…

Она говорила что-то еще, но Дина больше не слушала.

Обычный листок бумаги в клетку, выдранный из тетради по химии, лежит перед ней на столе. «Папа, мама…» – написано в верхнем ряду клеток. И ничего больше. Четыре предыдущих варианта записки, изорванные на мелкие клочки, отправлены в корзину для бумаг, под стол. Оказалось, не так-то просто объяснить родителям то, что она собирается сделать. А объяснить нужно. Дина мучительно подбирает правильные слова. «Я так больше не могу? Я не смогу? Нет. Не то. Это не жизнь?» А что такое жизнь?

Она машинально прикусывает кончик ручки. В сердце торчит острый осколок воспоминания: «Ты навсегда будешь мой дружочек». И другого – губы щекочут шею, шепчут в ухо: «Ты сумасшедше красивая». И третьего – растерянное папино лицо, когда она, рыдая, выкрикивает: «Это ты во всем виноват! Это ты купил мне коня!» Правда и неправда смешались, сплелись в огромный ком обиды и боли. И этот ком невыносимо давит ей на сердце.

Дина тянется к полке и достает круглое зеркало-перевертыш в стальной рамке. Долго смотрит на свое лицо, на припухшие рубцы, на опущенный уголок губы, на неровную линию подбородка. Отодвигает зеркало в сторону и пишет: «Простите».

– Давай мы тебе головку приподнимем, – оборвали воспоминания слова медсестры.

Она смочила Дине губы и влила в рот воды. Совсем немного, не больше ложки, даже на глоток не хватило. Дина потянулась к стакану губами, еще выше подняла голову, напрягая шею в немыслимом усилии, но медсестра – полная, немолодая – покачала головой.

– Нельзя. То, что ты выжила, – уже чудо, так что лежи и терпи.

Силы закончились. Дина уронила голову на подушку. Оказывается, в палате горел неяркий ночной свет, но когда эта женщина успела его включить?

– Где моя мама? – прошептала Дина.

Медсестра, заменявшая пластиковый пакет на стойке для капельницы, удивленно пожала плечами:

– Утром придет. Она и так от тебя не отходила все это время. Поспать-то ей, бедняжке, надо?

Дина моргнула – глаза защипало от набегающих слез. «Что же я натворила?»

Медсестра давно ушла, погасив свет, и Дина осталась наедине с собой, с памятью, неожиданно развернувшей настоящую пропасть, в которую она рухнула, и теперь не знала, как будет выбираться. По трубочке из капельницы в руку медленно вливалась холодная жидкость, лекарство, притуплявшее не только боль, но и способность думать. Дина пыталась сосредоточиться. Вялая тень паники время от времени вызывала слезы, но ненадолго: как только отступала мысль о том, что утром придет мама и нужно будет посмотреть ей в глаза, слезы высыхали.

Какой же дурой она казалась себе сейчас! Отстраненно – спасибо лекарствам – думая о прыжке с балкона, Дина не могла поверить, что решилась на это. Причина казалась далекой и глупой. А последствия были шокирующими. «Меня сейчас могло просто не быть. Нигде. Никогда. Мама сидела бы не в больнице, а на кладбище». Дина представила холмик, заваленный венками в траурных лентах, посреди облезлых оградок и одинаковых черных надгробий. Маму, скорчившуюся возле свежей могилы. Папу – с окаменевшим пустым лицом. И – ничего. Если бы ее не стало, она уже не смогла бы их пожалеть. Не смогла бы извиниться. Сказать, как сильно их любит. Ничего не смогла бы исправить…

Слезы затекали в уши, но Дина этого не замечала.

– Мам, я хочу на себя посмотреть, принеси зеркало, – попросила она на следующий день, после того как впервые получилось принять полусидячее положение.

Мама смутилась. Опустила глаза.

Дина фыркнула, проведя здоровой рукой по едва отросшему ежику на макушке:

– Ма, я примерно понимаю, что мисс Вселенной меня сейчас не выберут. Не бойся, это неважно. Я просто должна понять, как выгляжу.

Страха не было. Был только интерес. Хотелось сравнить то, какой она себя помнила до прыжка с балкона, с собой теперешней.

Мама вздохнула и достала из сумки пудреницу.

– Вот, другого нет. Ты – всегда ты. И тебе пойдет короткая стрижка.

Дина заглянула в круглый глазок маленького зеркала. Один зеленый глаз, обведенный темным кругом синяка, – больше там ничего не поместилось. Она покрутила зеркальце так и эдак и разочарованно вернула обратно.

– Сфоткай меня?

Мама нахмурилась.

– Давай, ма!

Фотография получилась не сразу – у мамы дрожали руки. Дина видела, что ей страшно, и знала – почему. Чувство вины подкралось, намереваясь вцепиться в горло спазмом, но она не позволила. Все, что они с мамой могли сказать друг другу, было сказано еще неделю назад. А когда пришел папа и Дина, заливаясь слезами, начала извиняться опять, пришлось даже позвать доктора. Вот тогда они и решили перевернуть страницу. Не забыть, нет – просто отпустить и не мучить друг друга. Начать новую жизнь.

Она долго разглядывала бритую, похожую на мальчишку незнакомку на фото. Решила, что форма черепа не так и плоха, шрам надо лбом со временем закроет челка, а вот тени под глазами никуда не годятся. Мама ждала, не сводя с Дины напряженного взгляда.