Шрифт:
Закладка:
– О господи! – воскликнула Дина и рухнула на колени. В ладони больно впечатались острые обломки гранитного крошева. – Алекс, я умерла!
Она раскачивалась вперед-назад, невидяще глядя перед собой, и повторяла:
– Я сделала это! Я себя убила! Какая же я дура! Я умерла…
– Еще нет! Вставай, Динка, нам нужно бежать. Осталось совсем немного…
Темнота наступала со всех сторон. Солнце почти утонуло в черной воде. Исчезли вечерние тени, поглощенные густеющей на глазах Тьмой, эта Тьма уже не шептала – трубила. Хрипло и страшно: «А-р-р-р-ш, а-а-р-х-ш-а! Ш-а-р-р-а-х-ш!» Она шевелилась, вздымалась волнами, переваливаясь через парапет, но Дина внезапно лишилась страха перед этим чудовищем. Теперь она вспомнила все. Теперь она поняла того человека. Теперь она знала, почему ей не позволено вернуться… Дина повернулась к Алексу. Брезгливое изумление заставляло кривиться губы.
– Я спрыгнула с балкона седьмого этажа, того самого, на черной лестнице… Сама.
– Вставай! – заорал Алекс, не слушая, и рванул ее за шиворот неожиданно грубо и сильно. Тьма крутилась уже у самых ног, выхлестывая из воды. – Беги! Ты должна вернуться! – прикрикнул он и добавил уже тише: – Пожалуйста.
Разъем железной молнии остро впился в нежную кожу под челюстью. Боль немного отрезвила Дину. Если сдаться сейчас, то все, что она поняла и узнала о себе, окажется никому не нужной, бесполезной ерундой. Тот коротенький путь, который она так глупо оборвала, станет единственным и окончательным портретом ее запутавшегося, нелепого «я», ничего, кроме горя для родных людей, после себя не оставившего… Холод коснулся правой руки. Мягко, вкрадчиво, почти ласково. Потянул в сторону, обвивая кисть. Дина встрепенулась, вскочила на ноги, отдергивая руку с онемевшими кончиками пальцев. Вот это оно и обещало – холод, онемение, отсутствие боли и сомнений. Пустоту. Небытие.
Внезапно Дина ощутила такое презрение к собственной слабости, что к горлу поднялась едкая желчь тошноты, и она выплюнула ее вместе со словами:
– Да. Я успею! Я должна все исправить!
Дина схватила Алекса за руку и первой рванулась навстречу исчезающей на глазах полоске оранжевого света вдоль горизонта. Он бежал рядом, возле самого плеча, а позади разочарованно шипел чернильный мрак, распуская кольца призрачных щупалец:
– А-р-х-ш-ш-а… А-А-А-Р-Х-Ш…
– Дина, я должен тебе сказать, – слова Алекса обрывались, как и сбивчивое дыхание, – ты самая лучшая девушка…
Последний луч ударил ей прямо в глаза, ослепив невероятно ярким сиянием. Дина зажмурилась, продолжая бежать, и внезапно почувствовала, что рука опустела. «Алекс?» – хотела крикнуть она, но что-то мешало. Дина открыла глаза, и тяжелые веки тут же опустились снова. Боль была оглушающей. Свет – нестерпимо резким. Но она успела увидеть прямо над собой перепуганное лицо мамы.
– Алекс…
Говорить мешали какая-то трубка, маска. Вместо голоса получился лишь сдавленный хрип. Легкие горели, тело словно залили в бетон, предварительно окунув в кипяток, но она была жива! Дина с облегчением выдохнула и провалилась в черноту.
Консонанс – благозвучное, гармоничное сочетание звуков в музыке; противоположность диссонансу.
Глаза открываться не желали, но Дина слышала все, что происходило рядом с ней. Чаще всего говорила мама, – казалось, она все время находится рядом. То проваливаясь в забытье, то выплывая из него – беспомощная, слишком слабая, чтобы удивляться, – Дина цеплялась сознанием за этот родной голос. В целом мире существовали только он и боль, временами режущая на куски, а порой затихающая, чтобы вернуться снова.
Но настал день, когда ее привел в сознание кашель. Это было мучительно. Горло разрывалось от спазмов. Горело в груди, а в руке стреляло режущей болью…
Решив, что умирает, Дина в ужасе открыла глаза, заморгала от обилия света, от невозможности разглядеть расплывчатые фигуры, склонившиеся к ней, и захрипела:
– Мама!
– Я здесь, доченька, я здесь! – пробилось сквозь шум в ушах.
Одна из фигур приблизилась, и Дина почувствовала, как кто-то взял ее за руку. Непрерывно смаргивая слезы, Дина силилась понять, что происходит.
– Где я?
Свистяще-шипящие звуки не могли быть ее голосом, но были.
– В больнице. Все хорошо, доченька моя! Теперь все будет хорошо!
Мама смеялась и плакала одновременно.
– Пожалуй, хватит, – сказал кто-то еще. Невнятная фигура с чужим мужским басом. – Она устала. Пусть отдохнет, еще наговоритесь.
Дина хотела возразить, сказать, что ничего не понимает и пусть ей объяснят, почему она оказалась снова в больнице, но веки вдруг стали тяжелыми, а шум в ушах усилился. Она не могла сопротивляться: вместе с болью исчезло ощущение тела, и только мысль билась с наползающей темнотой еще какое-то время. Одна-единственная мысль: «Я должна…»
Действительность возвращалась медленно, постепенно. Первым прояснилось зрение. Дина просто открыла глаза и увидела мамино лицо – похудевшее, бледное. Повернула голову – неожиданно трудное действие – и поняла, что палата совсем не похожа на ту, где она лежала раньше.
– Диночка, – прошептала мама, – все хорошо.
Ей хотелось бы в это поверить, но боль и слабость не позволяли. Как может быть «все хорошо», если даже пошевелить губами – уже труд? И все же Дина попробовала:
– Что со мной? Почему я здесь?
Говорить было тяжело. Слова застревали в горле и на языке, речь, больше похожая на шепот, оказалась куда более невнятной, чем мысли, но мама поняла.
– Ты… упала.
Упала? Снова? Дина не помнила, чтобы снова садилась на лошадь. Она помнила другое – никогда больше! Да и Гардемарина ведь продали… Она закрыла глаза, пытаясь обнаружить в памяти момент падения, но там был только один – тот, из-за которого она провела в больнице столько времени в первый раз… Растерянная, она с трудом повернула голову и посмотрела на маму. А может, выздоровление ей просто привиделось в бреду? И изуродованное лицо? Может быть, она просто до сих пор в больнице?
– Что? – всполошилась мама, увидев, как Дина пытается приподняться, силясь что-то сказать.
– Сколько я здесь? – выдавила она, едва шевеля языком.
– Почти две недели. Ты была в коме. Успокойся, малыш. Ты поправишься…
