короче говоря, он всю дорогу так молол языком, что не успели они дойти до дворца, а он уже сделал из нее совершенство, подобное которому не снилось даже госпоже д’Этамп[40]. Бедный же адвокат, не найдя дома своей молодой жены, взревел, точно затравленный олень, и погрузился в страшную тоску. Собратья адвоката, крючки судейские, окружили его издевками да насмешками так, как не окружают почестями даже святого Иакова Компостельского[41]. Однако оный бедолага в печали своей до того изводился, до того мучился, что даже бумажные души сжалились и захотели его утешить. Поразмыслив, сии видавшие виды мужи постановили, что пострадавшего не след именовать рогоносцем, поелику законная жена отказала ему в близости, и он мог бы на оном основании даже возбудить дело о расторжении брака, ежели бы оскорбителем его явился не король, а иное лицо. Однако несчастный адвокат, до умопомрачения влюбленный в несговорчивую девицу, скрепя сердце уступил ее королю в надежде, что когда-нибудь неверная ему все-таки достанется, и в чаянии, что даже одна ночь с нею стоит больше, чем позор на всю оставшуюся жизнь. Да, вот это любовь! Многие спесивцы на его месте плюнули бы на упрямицу и забыли, он же думал о ней денно и нощно, забросив тяжбы, просителей, кражи, в общем, все. Он бродил по дворцу правосудия, точно скупец, пытающийся вернуть украденное добро, озабоченный и погруженный в свои думы до такой степени, что однажды обмочил платье одного советника, полагая, что подошел к стене, у которой адвокаты справляют малую нужду. Тем временем король его красавицу любил с вечера и до утра и никак не мог насытиться, ибо она отличалась в любви особыми изысканными манерами, умея страсть как разжечь, так и остудить. То она отталкивала короля, то строила из себя ханжу, и каждый день она была новой, и фантазия ее была неиссякаемой, в общем, она вертела королем, как хотела, и при этом и сама никогда не унывала, и его смешила до слез.

Спустя какое-то время сеньор де Бридоре покончил с собой, отчаявшись добиться ее милости, хотя он готов был подарить ей свое имение в Турени. Да, тех старых добрых туренцев, которые дарили земли за один веселый удар копьем, давно уж и след простыл. Происшествие красавицу опечалило, да вдобавок и духовник вменил ей эту смерть в грех, так что она про себя решила, что впредь, несмотря на то что ее любит сам король, она, дабы уберечь свою душу, будет тайком принимать земли и тайком за них благодарить. Сим способом она заложила огромное состояние, которое снискало ей уважение во всем городе. Но тем самым она не дала погибнуть большому количеству дворян, столь ловко настраивая свою лютню с ними в лад и выказывая этакую изобретательность, что король и не догадывался, как славно она споспешествует счастью его подданных. Она до того пришлась королю по нраву, что ей не составило бы труда убедить его, что потолок — это пол, ибо во дворце Ласточки король только и делал, что возлежал, и уже не понимал, где верх, где низ, а только и делал, что проверял на прочность свою зазнобу, однако бедняга оказался непрочен сам, ибо через любвеобилие свое отправился на тот свет. Хотя разборчивая красавица отдавалась лишь тем придворным, что занимали прочное положение при дворе, и ласки ее были редки, словно чудо, завистники и соперницы уверяли, что за десять тысяч экю самый мелкий дворянин может вкусить от королевского стола. Сие было ложь и клевета, и потому как-то раз, поссорившись с Его Величеством, который упрекнул ее за оные пересуды, его зазноба гордо заявила:

— Презираю и тридцать тысяч раз проклинаю тех, кто вложил эту ерунду в вашу голову. У меня не было никого, кто не раскошелился бы меньше чем на тридцать тысяч экю.

Как ни осерчал король, а от улыбки не удержался и, дабы заставить умолкнуть злые языки, пробыл с нею еще месяц или около того. Тогда небезызвестная девица по имени Анна де Пислё решила, что не быть ей дамой сердца короля, пока не пустит она свою соперницу по миру. И многие желали красавице того же, хотя саму Анну де Пислё выдали замуж за молодого аристократа, который был с нею вполне счастлив, ибо любви и огня в ней было столько, что она могла бы перепродавать их дамам, коим свойственна холодность. Но я отвлекся.

В один прекрасный день королевская зазноба отправилась за покупками — шелковой тесьмой, шнурочками, тапочками, воротничками и прочей любовной амуницией. И до того она была собою прекрасна, что каждый, а особенно мелкие чиновники, завидев ее, думал, что перед ним распахнулись врата рая. Поблизости от Креста на Трауар[42], когда ее ножка уже спустилась с портшеза на мостовую, красавица вдруг заметила своего мужа. Она мгновенно, будто аспида живого узрела, укрылась за занавеской, что говорит о ее доброте, ибо многие знакомые мне женщины не упустили бы случая уязвить собственного супруга и, поправ его законные права, прошествовать мимо него с гордо поднятой головой.

— Что с вами? — забеспокоился имевший честь сопровождать нашу красавицу господин де Ланнуа.

— Ничего, — шепотом отвечала она. — Просто этот мимохожий — мой благоверный. О, бедняжка, как он переменился! Прежде он походил на обезьяну, а нынче это сущий Иов[43].

Несчастный адвокат стоял разинув рот, и сердце его таяло при виде обожаемой жены и ее прелестной ножки.

Господин де Ланнуа, будучи настоящим придворным насмешником, небрежно ему заметил:

— Будь вы даже сто раз ее мужем, это не повод преграждать дорогу.

При этих словах красавица расхохоталась, а бедный муж не только не убил ее на месте, а, наоборот, почувствовал, что ее смех разбил ему голову, сердце, душу и прочее и прочее, да так, что он пошатнулся и чуть не сбил с ног почтенного старика, который пускал слюни, пожирая глазами королевскую зазнобу. Взирая на прекрасный цветок, который достался ему в виде бутона, а с тех пор распустился, преисполнился благоухания и спеси, и на стан ее дивный, адвокат сделался еще более безумным и больным: никаких слов недостанет, чтобы сие описать, а дабы совершенно понять, до какого исступления он дошел, надобно самому быть пьяным от возлюбленной, которая вам отказывает. Хотя редко кто попадал в