Орки Толкина — злодеи и разрушители по той причине, что они — орки. Соответственно, единственное возможное действие героев по отношению к ним — безжалостное истребление. Этот аспект мира Толкина вызывал, вызывает и будет вызывать наиболее ожесточенные споры и неприятие, особенно в русскоязычной среде.

Как будет показано в главе о субкультуре толкинистов, русский фэндом в своей массе не принимает идею онтологического Зла. Не говоря о таких произведениях, как «Черная книга Арды», где положительное и отрицательное просто меняется местами, или сентиментальных юношеских текстах, где орки способны исправиться, даже в тех русских произведениях о Средиземье, где Саурон — злодей, а орки — вражеский свирепый народ, эти силы предстают не злыми по своей природе, а жестокими в силу сознательного выбора или обстоятельств. И закономерно возникают образы, которых нет и не может быть у Толкина, — женщин и детей орков. В сравнительно недавних текстах они изображаются жестокими, но они есть.

Рассматривая противопоставление «своего» и «чужого» в более мягком и более магическом аспекте, обратим внимание на определенного рода обоюдную «невидимость», характерную для существ, принадлежащих разным мирам: о хоббитах в Средиземье мало кто знает, эльфы редко показываются, энтов почитают за старые сказки.

Признаки изначальной чуждости одного мира другому можно найти и в том, каким образом протекает непосредственный контакт миров, в каком бы виде он ни происходил: так, благой мир отпугивает враждебный — песнь эльфов мешает назгулу на ночной дороге у границ Шира продолжать погоню за хоббитами; речь назгулов воспринимается хоббитами как устрашающий вой; мечи, сработанные эльфийскими кузнецами, начинают светиться голубоватым огнем, если поблизости оказываются враги — орки; Голлум испытывает отвращение и страх ко всему, что имеет отношение к эльфам, — веревка из Лориэна обжигает его, он не может есть лембас — эльфийскую пищу; имя Элберет и свет фиала Галадриэли разрушают чары Безмолвных Стражей крепости Кирит-Унгол.

Мифологическое пространство-время

Мифологии свойственен особый хронотоп. Время мифа лишено протяженности (это либо вечное настоящее, либо эпоха первотворения, то есть период, когда времени не было); возраст мифических героев не меняется — одни вечно юны, другие вечно стары. В героическом эпосе категория времени несколько отличается от времени собственно мифического: эпические события народ относит к глубокой старине, они отделены «абсолютной эпической дистанцией» и полностью завершены. В классическом эпосе время первотворения сменяется зарей национальной истории, представая в своеобразной исторической, а точнее, квазиисторической форме51 (то есть как некая «правильная история», в противоположность реальной). Последнее утверждение как нельзя более применимо к миру Толкина, поскольку сам писатель считал, что события, описанные им, реально происходили в отдаленнейшем прошлом.

Беда Достопочтенный, автор «Церковной истории народа англов», которая принесла ему славу «отца английской истории».

British Library, Yates Thompson MS26. 143 KB, National Library of the Netherlands

Время протекает для народов Средиземья целиком в соответствии с мифологическими представлениями: «…время нигде не стоит на месте. Но в разных местах ход его неодинаков». Для эльфов мир меняется и медленно, и быстро — хоббиты никак не могут понять, как долго Отряд Хранителей гостил в Лориэне: несколько дней или несколько недель, время для них пролетело незаметно; о Ривенделле Бильбо говорит так: «Время здесь не замечаешь, оно просто есть, и все тут»; в Стране Мрака Сэм обнаруживает, что потерял счет дням — здесь «время течет иначе». Старейшие обитатели Средиземья энты неторопливы в мыслях, речах и действиях, их восприятие времени сильно отличается от, например, хоббитского: Фангорн постоянно уговаривает Мерри и Пиппина не спешить, называя их «торопливым народом»; он настолько стар, что имеет право звать «молодым» Сарумана, настолько древен, что помнит те времена, когда эльфы только-только пробудились. Возраст героев «Властелина колец», подобно возрасту мифических героев, практически не меняется (то есть он меняется по сути, но это остается незаметным): Гэндальф и Саруман предстают в образе старцев; эльфы вечно юны, несмотря на многовековую мудрость; возраст Арагорна невозможно угадать; Бильбо и Фродо, хранившие Кольцо, получают более долгую жизнь, чем им была отмерена изначально (то есть через Кольцо приобщаются к иному миру, а значит, определенным образом оказываются вовлечены в поток времени, отличающийся от их собственного).

Эпос как квазиистория, безусловно, является предтечей такого популярного ныне жанра, как «альтернативная история». Но если современная альтернативная история — некая игра ума, допускающая исключение любого из поворотных событий, чтобы посмотреть, а как развивался бы мир, если бы того-то не произошло, то эпос — это «исправление ошибок» реальной истории. И здесь мы видим неожиданное сближение «Властелина колец» с русскими былинами, причем это сближение никак не может быть литературным влиянием, это чистая типология.

Событие, подвергнутое и в былине, и во «Властелине колец» сюжетному «редактированию», — это взятие Византии войсками турецкого султана Мехмеда II. В русской былине Царьград (Константинополь) захватывает Идолище Поганое, и царь Константин бессилен против него. Но об этом узнает Илья Муромец, переодевается каликой перехожим (странником-богомольцем), является в Царьград и стремительно расправляется с Идолищем. Относительно сопоставления Гондора с Византией мы уже приводили цитату из письма Толкина, а также указывали, что абрис гор Мордора очень напоминает береговую линию Малоазийского полуострова[27]. «Византию» Средиземья спасает от гибели под ятаганами орков только своевременное уничтожение Кольца. Обратим внимание на высочайшее сходство сюжетов (при полном отсутствии заимствования, повторим!): Византия неспособна защитить себя сама, необходим герой из «нашей» страны («нашей» — разумеется, с точки зрения автора сюжета), который чудесным образом явится и мгновенно, без ведения войны уничтожит врага.

Осада Константинополя. Из манускрипта Винсента из Бове «Зерцало историческое». XV в.

KB, National Library of the Netherlands

Центр и периферия

Эмоциональное восприятие пространства дает такую картину: «свой» мир — центр мироздания, окруженный со всех сторон иным миром (или мирами). Необходимость мифологической защиты от «чужого» порождает образ «мировой ограды» как воплощения сил Порядка в противоположность иномирному Хаосу. «Мировая ограда» может представляться горами, но чаще всего — рекой, отделяющей мир живых от мира мертвых.

В восприятии пространства жителями Средиземья[28] воспроизводится мифологическое представление о том, что «свой» мир является центром мироздания (само название Middle-earth, «срединная земля», в этом смысле уже показательно), где только и течет настоящая жизнь, а все земли вокруг — чужая территория, населенная существами, представляющими бо́льшую или меньшую опасность. В качестве наиболее удачного примера здесь можно привести хоббитов (раз уж «в книге речь идет в основном о хоббитах»), которые с недоумением относятся к соплеменникам, по неизвестным причинам подверженным страсти к путешествиям: никакого смысла покидать Шир — прекраснейшее место на свете — хоббиты не видят. То же самое можно сказать и о других народах: большинство обитателей Средиземья предпочитают оставаться под защитой родных границ. Границы же земель, описанных в книге, воспроизводят образ «мировой ограды» — это либо река (Брендидуин, защищающий Шир с северо-востока; Седонна и Бруинен — двойная водная преграда на пути в Ривенделл; Нимродель и Андуин, охраняющие покой Лориэна; тот же Андуин, служащий последним рубежом между Мордором и Гондором), либо горы (самый яркий пример — Мордор, практически полностью окруженный кольцом горных цепей).

В организации пространства Средиземья немаловажное значение имеют перепутья и перекрестки как места контакта с иным миром, точнее — с миром мертвых (сравним ночной культ Гекаты и гермы — изображения, типологически сходные с изображениями умерших предков-покровителей, — в Древней Греции;