На следующем месте отказался обустраиваться Саша, услышавший мягкий клекот куропаток в высокой траве. Небольшая птица выскочила у самых ног, не взлетая засеменила прочь, постоянно останавливаясь и вопя что есть силы. Бестужев ставил тысячу на то, что подойди они ближе к зарослям — нашли бы нескладных птенцов в мягком гнезде из сухой травы, грязи и пуха. Тревожить заботливого родителя не хотелось, они отправились дальше. Когда длинная улица подошла к концу, открывая виды на просторные поля и косой гребень горы, ребята нашли подходящее место. За последними развалинами, будто подготовленная именно для них чьей-то заботливой рукой, была идеально ровная песчаная площадка с редкими клочками высокого полусухого ковыля.

Саша тяжело опустился на землю, сбросил натершие лямки рюкзака с плеч.

— Передохну немного и поставлю каркас с тентом, достань пожалуйста крепежи.

Славик кивнул, вывернулся в кресле так, что прохрустел позвоночник, затянул отвязанную сумку с походной палаткой на колени. Темно-зеленый тент с раздражающе-оранжевыми вставками сеток на окна выпал из расстегнутой сумки на землю, сверху легли две пары крепежей. Парень сразу отложил их в сторону.

— Подыши носиком, Саня, я и сам собрать могу, главное, чтоб ты её зафиксировал, ползать по земле не хочу, тут точно есть клещи. — Благодушно пропустив смешок друга, тайком переползающего с травы на снятый с коляски рюкзак с одеждой, Елизаров принялся раскладывать туго свернутый куль по песку, опасно свешиваясь с коляски, чтобы поправить края. На каждый угол упал крепеж, проверились страховочные скобы. Раньше он любил походы — тихие песни под гитару у костра, хохот жмущихся к теплому боку девчонок и обязательно страшилки. Такие, после которых совсем не стыдно повыть у девичьей палатки под полной луной, слыша испуганный визг и причитания.

Захрустели в руках расправляемые по центру дуги, палатка обрела свою форму, Славик удовлетворенно выдохнул. Сгодится ещё хоть на что-то. Жить можно.

Растянувшийся на земле Саша нехотя поднялся, принялся закреплять их временное жилище, напряженно поглядывая на Славу. Не нужно было спрашивать, чтобы понять: Бестужев боялся дурного исхода. Опасался, что, не найдя малахитницу, Елизаров покатит к ближайшему оврагу и свернет себе шею.

— Хватит смотреть на меня, как на смертельно больного, из нас тронутый тут ты, у меня всего-то не ходят ноги.

— Тронутый? Я никому не бил морду. — Колышек с хрустом вошел в сухую землю, и Бестужев выпрямился, отряхивая ладони. Нажал ступней на натянутый трос, проверяя прочность крепления. — Девчонки у колодца шептались, что вы за внимание Агидель подрались. Ты что, положил на неё глаз?

Вячеслав засмеялся. Провел пятерней через волосы, почесал уголок глаза и уставился на распахнутый в палатку вход. Саша не торопил, будто этот вопрос был задан совершенно случайно, не требовал ответа. Он так же неспешно вбивал и проверял крепежи. Только очередной проницательный взгляд, брошенный на друга, неожиданно стал понимающим.

Положил глаз? Он не знал, как можно охарактеризовать то, что чувствовал. Впервые Славик не мог точно сказать, чего он хочет. Привыкший упрямо таранить лбом препятствия и двигаться к цели, сейчас он замер трусливым полудохлым кроликом. Чего ему хочется? Все его симпатии обрывались стремительно, все партнерши считали его чрезмерно прямолинейным, жестоким, конфликтным и неуступчивым. Ему хватало коротких интрижек, зиждущихся на похоти и желании. Но её он не хотел.

Нет, не так. При виде Агидель он не думал о том, какое белье находится под платьем или насколько громкая она в постели. В голове не выставлялись привычные баллы за губы, тонкую талию и подтянутые ягодицы. Там просто становилось удивительно тихо. Настолько мирно, что собственные бесы падали ниц, жали хвосты к брюху и волоклись за нею следом на полусогнутых. Потому что ведьма разжигала в нем смесь из азарта, раздражения, возмущения и чего-то незнакомого, глубоко за ребрами. Этот ядовитый коктейль щекотал, не давал покоя. Это было что-то ужасающе новое и ненормальное. Что-то, чему Славик не мог дать оценки. Агидель не будила в нем похоть, из глубины деревенская ведьма поднимала к свету что-то более весомое. Страшное.

— Положил… — Звучит уверенным ответом, и Елизаров сам себе удивляется. Не отсмеивается, что всё дело в рыжем цвете волос или размере груди. Просто свыкается с данностью. Наверное, так приходит взросление, превращающее подростковую дурковатость в зрелую сознательность мужчины. — Да не в этом там дело было, он её оскорбил.

— Оскорбил? — Бестужев поднял выразительные светлые брови и потянул на себя замок палатки, шмыгнув внутрь, чтобы сложить их вещи. Голос четко доносился через тонкую стену брезента, но плотная ткань не позволяла увидеть его силуэт. Слава нервно побарабанил пальцами по подлокотникам, вспоминать утро совершенно не хотелось. — Никогда не замечал за тобой порывов к геройству. Ты скорее по ту сторону крепости, из-за которой вылетают мерзкие эпитеты и красочные сравнения. Значит правда влип.

— По самую свою тупорылую маковку. — Тяжело вздыхая, Славик поехал вперед по листьям чертополоха. — Посмотрю, где можно наковырять больше бревен на дрова.

В своих высказываниях Елизаров редко щадил чужие чувства. Потому что жалость никому и никогда не давала пользы. Думается куда лучше, когда ты хочешь доказать другим, как сильно они заблуждались. Упавший на колени так и останется внизу, прижатый к чужому заботливому боку. Если дух силен, человек поднимается не благодаря, а вопреки. Злость — один из лучших мотиваторов. По крайней мере, сам Славик считал именно так. Говорил всегда правду и жалость презирал.

Дрова собрались за четверть часа — обломки бывших столов и стульев, обвалившиеся, трухлявые балки потолков, покосившиеся доски заборов. Совсем скоро у палатки выросла приличная куча, которой должно было хватить на ночь и следующие сутки. С зубным скрежетом дожидаясь, пока повернутый на порядке Бестужев сложит его добычу в аккуратную гору, Вячеслав барабанил мрачную мелодию по подлокотникам.

Шахту они нашли совсем быстро. Минут десять бодрым шагом и перед ними встал резкий склон горы. Грубая каменная порода, на которой не могло уцепиться ни одно растение. Ведущий внутрь широкий свод тоннеля придерживался огромными деревянными балками, над входом висела крупная проржавевшая табличка. Изъеденные коростой буквы едва читались, Саша прочистил горло.

— Она. Медна копь, 1910 год. Что делать будем?

Логичный вопрос, Елизаров нервно хохотнул, заползая широкой ладонью в карман шорт. Палец укололо, и он схватил своё сокровище, вытягивая под солнечные лучи. Золотая брошь была самым ценным, что у него осталось. Не потому, что