дела Божии, какие Он произвел чудеса на земле, отъемля брани до края земли, сокрушил лук и сломил копье, и колесницы сжег огнем» (Псал. 45, 9–10). «Радуемся — заключает историк, что это пророчество ясно исполнилось в наше время» (Ц. И. X, 1). Без сомнения, подобное сознание историка относительно победоносной силы христианства над всеми враждебными ему силами очень возвышенно. Но Евсевий не останавливается на этом. Он хочет видеть в царствовали Константина и еще многое. Он приходит к мысли, что с наступлением этого царствования церковь христианская или общество христианское достигло высших целей своих стремлений, что оно как будто бы достигло всего того, чего оно должно было достигнуть и к чему предназначено.[96] В этом виде воззрение Евсевия — а это воззрение действительно таково — является не чуждым ограниченности и фальши. В самом деле, если христианство, освободившись от той борьбы, какою оно ознаменовало себя во время гонений, если с этим оно в сфере своего исторического бытия уже разом достигло всего, чего только можно было желать и к чему стремиться, то взгляд историка волей-неволей останавливается на царствовали Константина, как на таком времени, где историческое бытие христианства достигает абсолютного предела по отношению к осуществлению высших благ человечества. Евсевий так именно и смотрит на свое время. Но это — крайность. Подобный взгляд не соответствует ни представлениям о христианстве, задача которого — уничтожить в мире зло и насадить добро, водворить царство света и любви — задача, для осуществления которой не может быть положено никаких границ времени; взгляд этот не соответствует представлениям о человеке, который ни в какой момент своего исторического существования не может исчерпать всего содержания христианства, потому что содержание это абсолютно и неизмеримо. Евсевий ошибочно принял за какое-то осуществление целей христианства тот совершившийся на его глазах факт, что христианство сделалось религией господствующей, — но разве таким чисто внешним событием исчерпывается осуществление истинных задач христианства?

Это ошибочное воззрение Евсевия неблагоприятно отразилось на характере его церковно — исторического труда: «Жизнь Константина». Рассмотрим, в чем это состояло. Эпоха гонений кончилась; сам римский император сделался христианином; что-ж из этого? Что отсюда приобрело христианство, как религия, имеющая целию воспитать человечество? Император, сделавшись христианином, конечно, хорошо стал относиться к обществу христианскому, стал помогать ему в его нуждах, устранять препятствия к утверждению его в империи, даже преследовать врагов христианства, но отсюда не могло получиться никакого решительного результата для внутреннего процветания христианства. Этого, однакож, не хотел знать наш историк. Он поставил себе целию доказать, что новое положение вещей прекрасно, благотворно отразилось на церкви. Но в чем другом он мог усматривать это, как не в тех внешних фактах благоприятного отношения к христианам, в которых много было нового, невиданного, но ничего такого, что действительно говорило бы об истинных успехах христианства и прогрессе религиозной жизни. Было внешнее благоденствие христианства, которому покровительствуют законы. На нем-то теперь и сосредоточивает свое внимание Евсевий в своем сочинении: «Жизнь Константина», совершенно забывая, что прогресс христианского общества должен заключаться в возможно большем усвоении и применении к жизни идей христианства. Евсевий как будто забыл об этом. Историк считает своей истинной задачей говорить о построении храмов по воле императорской, как о предмете первостепенной важности; в этом видит Евсевий глубоко — знаменательное отличие состояния христианства при Константине по сравнению с состоянием его при прежних императорах. «Гонители — говорит Евсевий — подрывали самые основания молитвенных домов и разрушали их целиком, Константин же поставил законом храмы разрушенные восстановлять и на счет царских сокровищ строить новые, великолепнейшие» (III, 1). И при описании построенного Константином храма в Иерусалиме, с замечательным самооболыцением, говорит: «царь на счет богатых и многочисленных взносов построил храм (в Иерусалиме) в ознаменование победы Спасителя над смертию, — может быть — тот самый храм, который пророческое слово называет новым и юным Иерусалимом, и во славу которого, по внушению Духа Божия, так много говорится в Писании» (III, 33). Затем описывается самым рачительным образом этот храм, как будто бы его в самом деле предвидел пророк (III, 35 и дал.). Но этого еще мало. Как историк исключительно внешнего торжества христианства, Евсевий с большим одушевлением описывает приязненные отношения царя к епископам. И вот торжественные пиршества царские с епископами, богатые дары царя на содержание епископов поглощают теперь внимание историка, пишущего историю церкви в царствование Константина. Сравнивая те отношены, в каких находились сначала гонители к епископам, а потом — Константин к ним, Евсевий пишет: «Те приказывали, чтоб епископы отнюдь не смели учреждать где-либо собрания, а Константин собирал их к себе из всех областей и позволял им вступать в царские чертоги, входить во внутренне покои дворца и участвовать в царской своей трапезе» (III, 1). Евсевий с красноречием, превосходящим всякую меру, описывает пиршество Константина с епископами, по случаю его двадцатилетнего юбилея царствования. «Участия в этом царском пиршестве — говорить Евсевий — не лишен был никто из епископов, и это событие выше всякого описания. Лейб-гвардия и воины с обнаженными мечами стояли вокруг царского дворца и охраняли его входы. Люди Божии, т. е. епископы, безбоязненно проходили между ними и достигали внутренних покоев царя. Потом, одни из них возлежали вместе с царем, а другие разместились по скамьям по обеим сторонам палаты. Казалось, что это был образ царства Христова (Χριστοῦ βασιλείας είхóνα) и случившееся походило на сон, а не на действительность» (III, 15). Спрашивается: уж не в этих ли и подобных явлениях видел Евсевий исполнение мессианских пророчеств о торжестве христианства в Mире? Евсевий, пиша сочинение «Жизнь Константина», хотел показать, что в это время церковь пришла в самое цветущее состояние, но фактов для доказательства этого положения на лицо не оказывалось. Приходилось довольствоваться изображением хотя и очень видных, но в тоже время качественно не особенно важных сторон в положении христианства этого времени. Неудивительно, если вообще Евсевий обходит молчанием всю внутреннюю жизнь церкви своей эпохи, не давая никакого указания на то, насколько христианство в это время сделало успехов в области мысли, духа человеческого, насколько ассимилировано оно человечеством. Историк далек от этого вопроса!

Сколь ни важен и этот один указанный нами недостаток труда Евсевиева, сочинение Евсевия не остается при нем одном. Так как Евсевию, с его точки зрения — о достижении, с воцарением Константина, чуть не конечной цели христианства — нужно было во что бы то ни стало представить эту эпоху именно в таких чертах, которые решительно показывали бы, что в самом деле нечего более желать христианскому миру,