Шрифт:
Закладка:
А с другой стороны, подумаю – разве это жизнь? Не было бы войны – была бы у меня семья, дети, внуки, цель в жизни была бы. Всё разрушила, отняла война, лишила мою жизнь смысла. И сколько нас, таких горемык, у которых вместо мужа – пожелтевший портрет на стенке. Хорошо ли жить долго? Нет, ночью, бывает, плачу: где моя смерть? А утро наступит, опять жить охота. Вот так я и прожила: без мужа и без детей…
Сама себе хозяйка!
Воспоминания П.П. Манохиной, 1914 г.р.
РЫЖИК-ПЫЖИК
«Род в род идёт» (укр. пог.)
Село наше под Томском, Ново-Николаевку, образовали староверы, переселенцы с Украины, два столетия назад – за землёйв Сибирь ехали. Выбрали высокое, красивое место. С одной стороны – поля, с другой – река, за рекой лес стеной стоит. Места эти были богаты зверем, птицей, рыбой и прочим. Первым делом на новом месте поставили молельню, потом уже стали рубить избы себе. Огромные, в полный охват брёвна покрывали тёсом, клали русские печи, окна вставляли с двумя рамами. Каждая семья получала наделы земли – ближние и на дальних еланях. Когда уходил весенний паводок, у каждой семьи на своих землях образовывались озёра, полные рыбы. У кого больше карась, чебак, у кого – окунь, щука. Бывала и рыба покрупнее. Весной забивали сваи, ставили запруды – запасали воду для мельницы.
Федот Анфиногенович Пепеляев (1878–1930 гг.) приехал молодым, неженатым парнем вместе с родителями, помогал отцу строить дом. А когда весной забушевала черёмуха, влюбился в Стефаниду Афанасьевну Татар-
кину (1886–1939 гг.). Поженились, как водилось тогда, осенью. В молодой семье, как и в других, сажали хлеб, косили сено, били постное масло, солили рыбу и грибы, и… рожали детей. Какие-то умирали, какие-то, самые сильные, выживали. Крестились в молельне двумя перстами, в положенное время
постились и, конечно, очень много работали.
Лучшие пряхи – семи – восьмилетние девочки. Они сидели за прялками, пока пальцы не сотрут до крови. Каждой девочке с десяти лет начинали готовить приданое. Сначала для старших сестёр, потом для себя. Приданое включало в себя шубу чернёную из овчины – крашеную, длинную, платья, кофты, юбки, бельё, полотенца, скатерти, полог-сетку для спанья – от мошки, полог для зерна, десять мешков под зерно. Одежду и столовое бельё надо было украсить вышивкой и кружевами.
Моя мама Стефанида Афанасьевна ткала особенно тоненький холст на полотно, основа его – хлопчатобумажная, уток (поперечная нить) – лён. Получалось очень прочно и долговечно. На улице бегали, играли только самые маленькие дети, девочки играли в тряпичные куклы, мальчики – в лапту. Мяч был сделан из туго набитых тряпок, тяжёлый. Поддадут таким в бок – закричишь не только из озорства! Все мальчики в нашей
семье походили на мать, все девочки – на отца, а отец у нас был огненно-рыжий!
– Мама, – рыдала я не раз, размазывая слёзы по щекам, – зачем ты за рыжего пошла? Теперь нас рыжими дразнят!
– Полюбила, вот и пошла! – отвечала она, смеясь. – Может, и ты в рыжего влюбишься! – как в воду смотрела! Бывало, отец соберётся на дальний покос, мы – я, Алик (Назар) и Лёмка (Володя) – бежим за телегой:
– Тятя, возьми с собой!
– Некогда мне носы вам вытирать!
– Тятя, возьми! – так и бежим, пока тятя не ожжёт нас вожжами.
Было у нас в хозяйстве три лошади, три коровы, пять овец, куры. Гусей не держали – мошка разъедала им носы. Собирали в лесу ягоды – смородину и землянику. Костянику за ягоду не считали – так было её много. В основном все продукты потребляли сами. Но если нужны были деньги, ездили в Томск, за 120 километров – возили мясо, масло, мёд, ягоды на продажу. Назад везли мануфактуру, инструменты, сахар, пряники.
Как-то мужики подрядились водку возить из города в сельпо, отец взял с собой меня. Возвращались, естественно, «весёлые». Чтобы подстраховаться и не потерять меня по дороге, отец привязал меня верёвкой
к бостряку. Дорога ухабистая, да и мужики не переставали «поддавать».
Когда вернулись, оказалось, что один мужик потерял дорогой швейную машинку. Это была дорогая потеря! Назад ехал чуть не десять вёрст, пока нашёл, повезло, что раньше других наткнулся на свою потерю!
Да, случался с отцом грех, бывало, и выпивал. Мать в таких случаях не церемонилась – связывала ему руки и закатывала под лавку – пока не проспится, с кем греха не бывает? Случался грех и с нами, с детьми, другого рода. Раньше женщины трусов не носили, а что говорить про детей? Как-то мы соблазнились с подружкой, Катей Гилёвой, соседскими огурцами. Залезли на чужой огород, набрали. Катя благополучно спрыгнула с забора, а я повисла на юбке вниз головой. Ткань крепкая – мать сама ткала, вишу – задница голая. Прибежала хозяйка, настегала меня крапивой, потом сжалилась, отцепила. Прибежала я домой, на печь залезла – весь зад горит. Но больше переживаю, что придёт соседка, матери расскажет, до-
станется мне снова «на орехи». Мать спрашивает:
– Что с тобой?
– Заболела! – так и отсиделась.
В другой раз с младшей сестрой Дашей на закорках (на плечах) отправилась в половодье – вторая вода, уже летом – к затопленным домам. Через реку идём по слегам – мосткам, а вода прёт мутная, поверх перекинутых слег, я и шагнула мимо. Сама маленькая, плавать не умею, но
выкарабкалась и сестре не дала утонуть! На болота ходили за ягодами, заготовляли на зиму картошку, грибы, капусту, орехи. Обычная еда была – редька с квасом, пареная в корчажках брюква. Ставили сусло, варили пиво, запаривали сушёную черёмуху.
В 1930 году стали сбивать людей в колхозы. Отец не пошёл, его забрали как вредителя – больше ни он нас, ни мы его не видели. Без отца жить стало трудно, пошла я в няньки в семью Николая Викентьевича Лукинёнка (потом он станет 1 секретарём горкома партии в городе). Было мне лет пятнадцать. Первый раз пошла менструация, я так испугалась: живу у чужих людей, посоветоваться не с кем. Хозяйка заметила, успокоила: не бойся, это бывает у всех девушек! И научила, что надо делать.
В родной деревне я жила до 1937 года, потом подруга поехала к брату в Кемерово, и
