Шрифт:
Закладка:
– Неужели нет ничего, что могло бы мне помочь? – спрашиваю я. Персонаж, эта впечатлительная девушка, ускользнула. Сейчас мне ничего не остается, кроме как снова надеть мою повседневную маску и выдержать остаток терапевтического часа.
– Ты можешь воспользоваться снотворным, отпускаемым без рецепта, и посмотреть, сработает ли оно. – Она откидывается на спинку стула. – Или мелатонин. Старайся не заниматься спортом и не работать за компьютером по крайней мере в течение часа перед сном. Даже чашка ромашкового чая часто помогает. – Если бы я могла ошпарить доктора Барлоу этой самой чашкой прямо сейчас, мне бы это чрезвычайно помогло. – Если не поможет, лоразепам обладает седативными свойствами, поэтому попробуй принять половинку таблетки поздно вечером – целую, если все-таки не сможешь заснуть.
– Ладно, – говорю я умоляюще, – это хороший совет. В нем есть смысл. Но в таком случае, не могли бы вы немного увеличить дозировку? Потому что я не думаю, что таблетки действуют так же хорошо, как раньше. И не похоже, что другие симптомы тревоги прекратились. Может быть, когда я справлюсь со всем, я смогу поработать над этим. Снова попробую медитацию. Или психотерапию. Но мне просто нужно что-нибудь, что поможет мне пережить это время, пока не прекратятся кошмары.
Доктор Барлоу качает головой, как пухлый метроном.
– Я понимаю, – отвечает она. – И я бы хотела помочь, но лоразепам сопряжен с риском развития зависимости, вот почему мы держим твою дозу на низком уровне и рекомендуем распределять его. Употребление алкоголя и рекреационных наркотиков предполагает, что ты, возможно, склонна к зависимости…
Сейчас я едва способна удержать даже свою обычную маску. Мой голос опускается до чего-то низкого, холодного и злобного.
– Я же говорила, что употребляю лишь время от времени, не по привычке. Честно. Не понимаю, зачем меня наказывать за нечто подобное.
– Вивиан, я не наказываю тебя, но с твоим прошлым, как я уже говорила, тебе вообще не следует употреблять наркотики. Даже лоразепам представляет небольшой риск. Так что давай придерживаться нынешней дозы.
Я стискиваю зубы и изображаю что-то вроде кивка.
– Но, возможно, это повод пересмотреть терапию, ориентированную на понимание. Эта ассоциация мужчины с твоей матерью предполагает нерешенные проблемы. Не хотела бы ты оставить это в прошлом? Я уверена, что смогла бы найти время для еженедельных встреч. И если твое беспокойство усилится, мы всегда можем снова попробовать антидепрессанты.
Мои челюсти сжаты так сильно, что удивительно, что я вообще могу говорить.
– Да, – говорю я. – Так приятно знать, что у нас есть такая возможность.
Она выписывает обычный рецепт. Я бормочу слова прощания и ухожу, в кармане у меня скомканные салфетки – сувениры о моем провальном выступлении. Наверное, я уже не та актриса, какой была раньше.
* * *
Уточняю: в психиатрическую больницу я попала не из-за актерской игры. Не совсем. И не из-за внезапной смерти моей матери, по крайней мере, не сразу. После похорон, которые пришлись на осенние каникулы моего первого курса, я провела невыразимую неделю в доме со своей тетей из Нью-Гэмпшира, женщиной, неспособной утешать. Которая сразу принялась решать, что следует пожертвовать, что продать и что сохранить, потому что ей не приходило в голову, что мне может понадобиться время, чтобы погоревать, прежде чем расстаться с имуществом моей матери. Потом я вернулась в колледж. В то время мне нравилось привлекать к себе внимание, поэтому я всячески демонстрировала горе, которое чувствовала, входя в класс с затуманенными глазами и растрепанными волосами, говоря с той напускной серьезностью, которую требовал случай.
По вечерам, после занятий, закончив ужинать, я отправлялась на репетицию, пересекала кампус в мерцающих сумерках и входил в пыльную, выкрашенную в черный цвет комнату. Актерская игра в те времена являлась наслаждением, приключением, бегством. Еще с начальной школы я могла раствориться в роли, сбрасывая свою настоящую личность, как вчерашнюю одежду, примеряя более изысканные наряды. И хоть я не придавала большого значения своей повседневной внешности – девушке, которая никогда не была такой очаровательной или динамичной, как роли, которые я играла, – это было утешение, невероятное утешение, что в конце каждого представления я могла повесить костюм и стереть сценический грим и снова оказаться в зеркале, где мама поздравляет меня, оказаться в ее объятиях, благоухающих жасмином.
Я никогда по-настоящему не знала своего отца. Мои родители расстались, когда мне не было и года, и он умчался через всю страну к новой семье. Какое-то время велись почтительные беседы и время от времени приходили открытки, которые, как я понимала, даже в детстве выбирала его новая жена. Но в конце концов и они прекратилось. Он не знал, когда я сдала экзамен по вождению, или получила письма о приеме в колледж, или окончила среднюю школу. Он не пришел ни на один спектакль, в котором я играла, и не присутствовал на похоронах моей матери. Не уверена даже, что кому-то пришло в голову уведомить его. И все же я никогда не ощущала его отсутствие как недостаток. Потому что мама никогда не позволяла этого. Когда моя мать была жива, я ни в чем не нуждалась.
Когда я родилась, она была достаточно молода, и мы, можно сказать, взрослели вместе, в коттедже на тупиковой улице, в этаком милом городке Новой Англии, где все носят сумки из местного филиала PBS и выращивают помидоры на приусадебном участке. У нас случались ссоры в моем подростковом возрасте, но не часто. Сильнее всего я помню, насколько мы были счастливы – банально, неописуемо.
Когда она смотрела на меня, я точно знала, кто я такая.
В течение нескольких недель после ее смерти, во время репетиций, я вернулась ко всем свои обычным приемам: создание истории для моего персонажа, общение голосом персонажа, ходьба походкой персонажа, жестикуляция, как, предположительно, у персонажа. Но что-то изменилось. К концу вечера я обнаруживала, что не готова или не желаю оставлять персонаж в стороне. Проще говоря, я не знала, как вернуться к себе. Или на самом деле знала. Просто не хотела. Я не могла быть той девушкой, которую любила моя мать. Потому
