«…Some dance to remember, some dance to forget…»

В ресторане на центральной улице все столики были заняты. По телевизору транслировали финальный матч мирового первенства по футболу, проходившего в Буэнос-Айресе. Нидерланды против Аргентины. Европа против Латинской Америки. Я не мог отвести взгляда от экрана старенького телевизора. Я знал результат: это был первый матч, который мы с отцом смотрели вместе сорок лет назад. Аргентинцы жульничали, так что мы болели за голландцев, но те явно проигрывали. На девяностой минуте Роб Ренсенбринк после длинного паса примет мяч, но пробьет в штангу. Мы поставили на команду, которая проигрывала. Ничего удивительного, ведь Болгария всегда проигрывает, даже когда играют другие. Но человек привыкает с трудом. А играют Нидерланды прекрасно. «Это нечестно, — бью я кулачком по столу, — ведь хорошие всегда побеждают». Я пытаюсь злиться сильнее отца. А он поворачивается ко мне и произносит: «Понимаешь, старик, — он всегда меня так называл, — жизнь больше одного проигрыша».

Некоторые вещи остаются в памяти навсегда. В то время отцы, и мой в том числе, никогда не говорили с детьми как со взрослыми. Поэтому эта реплика показалась мне совершенно необычной. Наверно, это был отцовский завет. Я так и не понял, что он хотел сказать: то ли что жизнь состоит из множества потерь и этот проигрыш — всего лишь первая из них, или что жизнь всегда больше, чем любая потеря. А может быть, и то, и другое…

Ресторан переполнен, все возбужденно обсуждают каждый шаг. За дальним столиком сидит худощавый мужчина лет восьмидесяти с совершенно седой головой и светлыми глазами. Он не отрывает взгляда от телевизора, но всеобщее волнение его как будто не трогает. Во всяком случае, создается такое впечатление. Он не шевелится и не мигает. Я пробираюсь к его столику и усаживаюсь рядом, спросив, не занято ли. Не повернув головы, он бросает на меня взгляд, губы его едва заметно шевелятся. Второй тайм приближается к концу, счет равный. Стадион кипит. Удар в штангу еще впереди. Будет и дополнительное время. Все скандируют имя Кемпеса. Наступает девяностая минута. Красивый удар, мяч летит по параболе, народ за столиками замирает. Болельщики Нидерландов привстали, готовые заорать, мяч угрожающе летит к воротам Аргентины, попадает к Ренсенбринку, удар… А-а-а-а… Штанга. Крик, который готовился для гола, превращается в протяжный вздох разочарования…

Я бросаю взгляд на мужчину рядом. По сути, я слежу за ходом игры его глазами. Во время удара Ренсенбринка он крепко сжимает ладонь в кулак. Значит, все же волнуется. Счет остается прежним, напряжение возрастает, комментатор уже охрип. Несколько минут перерыва, во время которого болельщики заказывают еще пива. Я вглядываюсь в лица людей. Все ли смотрят этот матч впервые? Или кто-то из них все-таки знает, помнит — сопровождающие уж точно. Но какое это имеет значение? Какая разница? Лица у всех напряжены. Результат матча, который закончился сорок лет назад, неизвестен. Я тоже стараюсь смотреть его, словно в первый раз. А вдруг на этот раз случится чудо?! Все возможно, все предстоит снова…

Завтра все газеты раскупят еще утром, появятся первые анализы матча, снимки. Те же самые, сорокалетней давности, просто напечатанные на новой бумаге, еще пахнущей краской. Разговоры о матче не стихнут целый месяц, люди будут обсуждать гол Кемпеса в дополнительное время. Высказывать свое мнение о решении голландцев не участвовать в награждении, об отказе Кройфа играть в национальной сборной Нидерландов, что предопределило результат первенства, о грязной игре аргентинцев, задержавших матч из-за гипсовой повязки на руке одного из голландских футболистов… Обо всех тех деталях, из которых складывается история.

Но сейчас история меня не интересует, интересует только биография. Люди не торопятся расходиться, допивают пиво, комментируют, злятся. Даже те, кто болел за аргентинцев, не смеют ничего сказать, не смеют радоваться. Я продолжаю сидеть за столиком рядом с мужчиной. Темнеет. Народ постепенно разбредается. Поднимается холодный ветер. Я беру мужчину за руку и тихо, но отчетливо произношу:

— Понимаешь, старик, жизнь больше одного проигрыша.

Он медленно поворачивается. Смотрит на меня, но я не знаю, что он видит, что творится в его опустевшей памяти. Ведь прошло сорок лет с того дня, когда мы вместе смотрели этот матч.

А вдруг меня нет в его памяти, вдруг меня там не существует?

Проходит минута. Губы его шевелятся, и он произносит — беззвучно, только одними губами, но я понимаю, потому что это пароль, два слога:

— Ста-рик…

Это наш последний разговор. Он больше не узнаёт меня, болезнь прогрессирует со страшной скоростью. Мозг сдался, хотя некоторые части тела бунтуют. Я забрал его поближе к себе, в селение, только что открытое Гаустином.

Разумеется, я сначала проверил, как обстоят дела в моей родной стране. Заведение, которое я посетил под видом родственника больного, привело меня в отчаяние. Большинство пациентов были привязаны к койкам, чтобы не буйствовали. Они смотрели обезумевшими глазами и тихонько подвывали, словно животные, — их голоса охрипли от крика. Это было самое ужасное, что мне довелось видеть в жизни, а повидал я, надо сказать, всякое. «Чему вы удивляетесь, — заметил проходящий мимо санитар. — Их тридцать, а я один, мне со всеми не справиться… Хорошо хоть, мучиться им недолго».

Я выскочил наружу. Закрывая входную дверь, заметил напечатанную на обычном белом листе рекламу похоронного агентства с несколькими телефонами. Запомнил название: «Мементо мори».

Несмотря на протесты отца, я привез его в клинику Гаустина. Человек имеет право умереть по-человечески. Последние три года, когда сознание к нему возвращалось, он то и дело заявлял, что хочет уйти. На его языке это означало просьбу помочь ему умереть. Он писал об этом на каждом листочке, даже на обоях в своей комнате. Пока еще мог писать.

Спустя десять месяцев я сдался и решил узнать о возможности эвтаназии. Просто узнать.

Путеводитель по смерти

34

Прежде мы даже не подозревали, что потеря памяти может быть смертельно опасна. По крайней мере, я особо не задумывался, всегда воспринимая это как метафору. Человек вдруг осознает потенциал своей памяти — вольно или невольно, на всех уровнях. Воспроизводство клеток тоже происходит благодаря памяти. Какой-то телесной, клеточной, тканевой памяти.

Что случается, когда память вдруг начинает гаснуть? Сначала забываешь отдельные слова, потом тают лица, исчезают комнаты, ты ищешь туалет в собственном доме. Забываешь выученное. Его не так уж много, и очень скоро оно себя исчерпает. И тогда уже в темной