В воспоминаниях недавних лет нет ничего, что можно считать картинами счастья:

зима 69–70-го, черно-белая из-за мрачного неба и обильного снега, до самого апреля лежавшего серыми корками на тротуарах, — она нарочно искала их и давила сапогами, чтобы тоже помочь в уничтожении этой бесконечной зимы, которая ассоциировалась с пожаром дансинга в Сен-Лоран-дю-Пон[40] в Изере, хотя он сгорел только год спустя

на площади Сен-Поль де Ванса Ив Монтан, играющий в петанк, — в розовой рубашке, чуть пополневший, после каждого удара счастливо и самодовольно поглядывающий на толпу туристов, стоящих за оградой на приличном расстоянии, — а Габриэль Рюссье проводит то же лето в тюрьме и, вернувшись к себе в квартиру, кончает жизнь самоубийством

курортный парк в Сент-Оноре-ле-Бэн, бассейн, где дети запускают механические кораблики, отель, в котором она прожила с ними три недели и который потом соединится с пансионом из книги Робера Пенже «Некто»[41].

В невыносимой части памяти — образ отца на смертном одре, вид трупа в надетом только раз, на ее свадьбу, костюме, тело спускают из спальни на первый этаж в пластиковом мешке, потому что гроб невозможно развернуть на лестнице.

Политические события всплывают разрозненными деталями: увиденная по телевизору, во время президентской кампании, позорная связка Пьера Мендес-Франса и Гастона Деферра и мысль: «Ну почему ПМФ сам не выдвинулся в президенты», и тот момент, когда кандидат-центрист Ален Поэр в последнем выступлении перед вторым туром вдруг стал чесать себе нос, и ей кажется, что из-за того, что это видели все телезрители, его побьет Жорж Помпиду.

Она не чувствует своего возраста. То ли потому, что она еще молода и на женщин старше смотрит с вызовом, а на тех, кто в климаксе, — снисходительно. Стать такой, как они, в будущем — очень маловероятно. Ей как-то предсказали, что она умрет в пятьдесят два, но это ее не пугает — ей кажется, что это нормальный возраст для смерти.

Опять обещали жаркую весну, потом осень. Прогноз никогда не сбывался.

Комитеты борьбы — за права лицеистов, за автономию, экологию, запрет ядерной энергетики, отказ от армии, права феминисток, гомосексуалов, — каждая тема была животрепещущей, никто не объединялся ни с кем. Возможно, оттого, что слишком сильные судороги сотрясали мир вокруг: Чехословакия, бесконечный Вьетнам, теракт на Олимпийских играх в Мюнхене, сменяющие друг друга хунты в Греции. Власти и Ремон Марселлен[42] спокойно подавляли «левацкие выступления». И тут внезапно умирал Помпиду — мы-то думали, у него нет ничего, кроме геморроя. Развешенные в учительской профсоюзные афиши опять пророчили, что забастовка такого-то числа по поводу «ухудшения условий работы» заставит «власть пойти на уступки». Прогнозирование будущего свелось к тому, чтобы начиная с 1 сентября обводить в ежедневнике дни предстоящих каникул.

Чтение ернического «Шарли Эбдо» и левой «Либерасьон» помогало поддерживать веру в то, что мы принадлежим к «авангарду революционного кайфа» и приближаем как можем приход нового мая.

«ГУЛАГ», данный миру Солженицыным и встреченный как откровение, сеял в умах смятение и омрачал горизонт Революции. С плакатов на улице какой-то тип с чудовищной ухмылкой, глядя прямо в глаза прохожим, заявлял: «Мне нужны ваши деньги». После долгих колебаний мы доверяли свои голоса Союзу левых сил, все-таки такого еще никогда никто не видел. Где-то между 11 сентября 73-го — демонстрациями против Пиночета после убийства Альенде, куда мы ходили под ярким солнцем в то время, как правые радовались окончанию «прискорбного чилийского эксперимента», и весной 1974-го, когда мы у телевизора следили за эпохальными политическими дебатами Миттерана и Жискара[43], встретившихся лицом к лицу, — исчезла вера в наступление нового мая. Следующими веснами нам случалось иногда по вечерам, после теплого мартовского или апрельского дождя, выйдя с классного собрания, испытывать чувство, что что-то еще может произойти, и одновременно понимать, что это иллюзия. Ничего больше весной не случалось, ни в Париже, ни в Праге.

Теперь, при Жискар д’Эстене, мы жили в «обществе развитого либерализма». Политических или социальных тем больше не было, только темы современные, актуальные или нет. Главное — идти в ногу со временем. Люди путали свободу и либерализм, думали, что общество, названное либеральным, позволит им получить максимум прав и вещей.

Не то чтобы мы особенно скучали. Даже нас, вечером после выборов вывернувших громкость телевизора, как только Жискар выдал свое: «Приветствую своего соперника», — словно пернул брезгливо поджатыми губами, — даже нас поразило принятие права голосовать в восемнадцать лет, развод по обоюдному согласию, официальная дискуссия на тему аборта, мы чуть не плакали от ярости, видя, как Симона Вейль[44] в одиночку сражается в Национальной ассамблее против разъяренных мужчин из ее же собственного политического лагеря, мы готовы были поместить ее в Пантеон вместе с другой Симоной — де Бовуар, но последняя, впервые появившись на телевидении в своем тюрбане и с красным маникюром в стиле эдакой гадалки-прорицательницы, расстроила нас: поезд ушел, не надо было ей участвовать в передаче, и мы больше не злились, когда ученики путали Симону — министра здравоохранения и Симону-философа, которую нам случалось цитировать на уроках. Мы окончательно порвали с нашим элегантным президентом, когда он отказался помиловать Кристиана Рануччи[45], приговоренного к смерти в самый разгар лета без единой капли дождя, — такого знойного, каких не было давно.

В моду вошла легкость, шутливые намеки. Возмущаться чем-то с позиций морали стало не принято. Мы забавлялись, читая на киноафишах названия фильмов «Сосалки» и «Мокрые трусики», не пропускали ни одного появления на телеэкране Жана-Луи Бори в роли дежурной гомосексуальной дивы. То, что когда-то существовал запрет на фильм «Монахиня», казалось немыслимым. И все же было трудно признаться, как сильно потрясла нас сцена из «Вальсирующих», где Патрик Девэр сосет грудь женщины вместо ее младенца.