кроме пыли и мышиного помета, ничего не обнаружила. Если Вейворд – это девичья фамилия мамы и если именно она выцарапала ее, Вайолет не могла понять, зачем ей это понадобилось. Неужели когда-то это была мамина комната? Вайолет полагала, что мама должна была делить комнату с Отцом… хотя сама мысль о том, что в этом промозглом, драпированном тартаном пространстве могла находиться женщина, казалась какой-то неправильной, как малиновка, выводящая трели не в то время года.

Когда мама была жива, Вайолет спала в детской; она была слишком маленькой, и сейчас, конечно, не помнит, как использовали тогда ее нынешнюю комнату. Зато она до сих пор помнит, как ей было тоскливо, когда ее перевели сюда из детской после случая с пчелами. Помнит, как скучала по большим створчатым окнам, по тихому ритмичному посапыванию Грэма по ночам. Ее новая комната была самой маленькой во всем Ортон-холле, а стены были выкрашены в густой желтый, напоминающий ей цвет жареной селедки.

Однако со временем эта комната стала для нее такой же привычной, как собственное тело, – наклонный потолок, умывальник со сколотой эмалью и обтрепанные шторы (тоже желтые). Она считала, что знает каждый сантиметр своей комнаты. Она даже предположить не могла, что все эти годы комната хранила от нее какие-то секреты. Вайолет чувствовала, что комната будто предала ее.

Может быть, расспросить об этой комнате слуг? Но ей вспомнилось, как миссис Киркби уклонилась от ответа на вопрос про фамилию матери. Слуги явно что-то скрывали от нее.

Вайолет была в этом уверена.

На завтрак миссис Киркби превзошла саму себя: сервировочный столик был уставлен почти довоенным количеством еды – серебряными блюдами с печеными бобами, яичницей, почками и даже беконом. (Вайолет посетило ужасное подозрение, что последний был получен из одной из свиноматок – мясистой и умной, которую она научила откликаться на кличку Джемайма.)

По сложенной на стуле Отца «Таймс» Вайолет заключила, что он уже позавтракал. Грэма тоже не было видно: она никогда не видела, чтобы он вставал раньше девяти утра (к большому огорчению Отца).

Фредерик сидел за столом. Сегодня на нем не было формы, вместо нее он надел брюки и светлую рубашку, которая подчеркивала его темные волосы и зеленые глаза. Три верхние пуговицы на рубашке были расстегнуты, и Вайолет покраснела, увидев на его груди крошечные завитки волос. Она положила себе бобы и яйца – не тронув почки и бекон – и села напротив него.

– Доброе утро, – сказала она, глядя в свою тарелку.

– Доброе утро, Вайолет, – ответил он. Она услышала веселье в его голосе и подняла глаза, застенчиво улыбнувшись ему. – Ты хорошо спала?

– Мм… Очень хорошо, спасибо, – ответила она. На самом деле она практически не спала; лежала, уставившись в потолок, слушая, как шуршат летучие мыши на чердаке, и думая о матери.

Некоторое время они ели молча; Вайолет старалась есть как можно аккуратнее. В конце концов, Фредерик отложил вилку и нож.

– Твой отец сказал, что сегодня ты пойдешь с нами стрелять по тарелкам, – сказал он. – Думаю, как девушка, выросшая в деревне, ты отлично владеешь ружьем.

Прежде чем ответить, Вайолет быстро вытерла соус со своих губ.

– О, вообще-то не совсем, – сказала она. – Мне совсем не нравится идея убивать.

Она осознала, что сказала, и ее щеки вспыхнули.

– Прости, – сказала она. – Я не имела в виду, что ты…

– Что я убиваю? – он откинулся на спинку стула. – Что ж, это в самом деле часть моей работы. То, на что я подписался.

Вайолет посмотрела на размазанные по тарелке бобы и яйца. На белом «Веджвуде» (в честь гостя Пенни расставила лучший фарфоровый сервиз для завтрака) эти цвета казались особенно яркими. Вайолет расхотелось доедать свой завтрак. Подняв взгляд, она обнаружила, что Фредерик смотрит на нее и ждет ответа.

– Да, я понимаю, – торопливо проговорила она, – ты защищаешь свою страну. – Она открыла было рот, чтобы продолжить, но тут же закрыла, закусив губу.

– Продолжай, – сказал он. – Если хочешь что-то спросить – спрашивай. Я не кусаюсь.

– Ну, наверное, мне просто интересно, ты когда-нибудь… убивал ли ты когда-нибудь?

Он рассмеялся.

– Знаешь, кажется, будто тебе вовсе не шестнадцать, что ты гораздо младше, – сказал он. – Но мой ответ на твой вопрос – да, я убивал. И не раз. – Он помолчал. А когда продолжил, в его взгляде появилось что-то новое, темное.

– Ты не представляешь, что это такое. Ливийская жара – она липнет к тебе, изо дня в день. Многие мили ничего, кроме песка и скал. Ни клочка зелени. День напролет ты ползешь в пыли, сам стреляешь, в тебя стреляют. Кругом гибнут люди. Когда ты видишь, как кто-то рядом умирает, ты осознаешь, что в человеке нет ничего особенного. Мы просто плоть, кровь и органы, мы не отличаемся от свиньи, благодаря которой у нас есть этот бекон.

Так вот, целый день пыль, смерть – повсюду. Каждую ночь, когда я засыпал, на зубах скрипел песок, а в носу стоял запах крови. Даже здесь я до сих пор обнаруживаю на себе этот песок. Под ногтями, в волосах, в подошвах ботинок. И до сих пор чувствую запах крови. И все это, чтобы некая юная англичанка, беспечно растущая в поместье своего отца, могла спросить меня, убивал ли я когда-нибудь.

Он замолчал. Солнечные лучи падали сквозь окна на затылок Вайолет. Было горячо и щекотно. Какая же она глупая! Кто заставлял ее задавать ему такие вопросы? Неудивительно, что он расстроился. Она не решалась посмотреть на него и не сводила глаз со своих рук, лежащих на коленях. Затем, борясь с подступающими слезами, она перевела взгляд на потолок.

Она услышала вздох, а затем клацанье фарфора, когда Фредерик сперва взял чашку чая, а потом поставил ее обратно.

– Эй, послушай. Я был груб. Прости, Вайолет. Должно быть, я еще не пришел в себя после путешествия.

Она открыла рот, чтобы что-нибудь ответить, но в столовую вошел Отец, одетый в твидовый костюм и кепку; при нем была его охотничья сумка, а за спиной рычал Сесил.

– Доброе утро, – поприветствовал их Отец. – Чудесно, что вы двое так хорошо поладили.

Был прекрасный день, и Вайолет надеялась, что, любуясь долиной, Фредерик оттает. Пока они с Отцом учили Грэма, как бросать тарелки по высокой дуге, она сидела на лужайке и смотрела на нежную зелень холмов. Неподалеку жужжала пчела, перелетая с одуванчика на одуванчик. Она подумала о том, как бедному Фредерику приходится в Ливии, где нет ни островка зелени и вообще ничего