Жена Вячеслава Иванова, Cветлана, дочь Раисы Орловой и близкая подруга Эллендеи («Я после Тани Лоскутовой номер два», – говорит она про себя) рассказывала мне: «Аксенов был его (Бродского. – Н. У.) близким другом, и он был совершенно уверен, что тот даст предисловие, не говоря уже про отзыв. Аксенов был потрясен случившимся и никогда больше с ним не общался». Это не совсем так. В архиве «Ардиса» есть письмо Аксенова 1976 года, из которого следует, что у Профферов давно имелся негативный отзыв, по выражению Аксенова, «мудаковатого Иосифа» на «Ожог»: «Теперь лирическое отступление об этом персонаже… Кладу на него с прибором. Книгу читали полсотни людей совсем не глупее вашего new co-citizen’a… Joe парень способный, но не семи пядей во лбу… Я написал ему письмо, где сказал, что раз уж ты сел на трон русской литературы сиди спокойно, не двигайся, не смеши людей». История, как видим, была давняя, но и в 1980 году она не закончилась. В архиве «Ардиса» сохранилась копия резкого письма Аксенова Бродскому, датированного 1984 годом, из которого следует, что Бродский сидением на троне не удовлетворился.

Михаил Барышников оказался свидетелем этой драмы и объяснял мне: «Бродский был не простой человек, но ни в коем случае не подлый и независтливый. За это я могу поручиться. Он не мог оскорбить пощечиной, только прямым словом, потому что врать он не умел, особенно в профессиональных вопросах. В отношении женщин – другое дело». Барышников настаивает: Бродскому просто не понравился роман, поэтому он и дал издательству такой отзыв – «хотя Москва шумела и Володя (Высоцкий. – Н. У.) ему тоже говорил, они с Васей Аксеновым были друзья… У Иосифа было ощущение, что он делает очень хорошее дело, а там уже выбор за ними, кого они предпочтут, – это же не гостипография… вероятно, как я понимаю, его выбор расходился со славистами, которые любят всe русское и этим живут».

Несмотря на то, что сами Профферы были на грани разрыва отношений с Бродским, они продолжат издавать его книги: в «Ардисе» в 80–90-е годы выйдет пять его сборников. В свою очередь Аксенов издаст у Профферов шесть своих книг на русском и четыре по-английски.

Бродский – большой поэт, и потрясения, которые он мог вызвать, тоже были большими. Но часто Профферы сталкивались с подобными выпадами и от писателей, не удостоившихся такого влияния. Например, Эллендея вспоминает, как однажды Саша Соколов – писатель, открытый «Ардисом», – говорил «что-то про еврейскую мафию, действующую против него в русской литературе. Я ответила ему: „Это недостойно тебя, Саша“». Легко вообразить, сколько всего подобного довелось Профферам выслушать за время их общения с литературными кругами СССР.

* * *

Одним словом, чтобы в этом мире элементарно выжить, а уж тем более что-либо издать, Профферам необходимо было сохранять здравый смысл и хладнокровие, держать дистанцию и собирать информацию из разных источников. Их прочный научный бэкграунд, безусловно, позволил с этой задачей в основном справиться. В предисловии к первой англоязычной антологии русской прозы (1975) Профферы так описывают свою методологию: «В продолжение пяти поездок в Советский Союз… мы провели много часов в разговорах с поэтами, прозаиками, критиками, переводчиками и простыми читателями, всегда задавая один и тот же вопрос: „Если бы вы могли выбрать только лучших писателей примерно последнего десятилетия и их лучшие произведения, что бы вы включили в антологию?“ В случае с самими писателями мы просили назвать их собственные лучшие работы. Результатом стала пачка бумаг, исписанных именами, прокомментированных множеством рук с плюсами и минусами, сердитыми вопросительными знаками и звездочками одобрения».

В почтении Профферов к Надежде Мандельштам, несомненно, было много от академического пиетета перед историческим источником, хотя и ей они доверяли не слепо – это была во всех смыслах несоветская редакторская кухня. Скептицизм Юма, знаточество позитивистов и общение с Набоковым, обожавшим загадки и ловушки для читателей, приучили Карла одновременно и к любопытству, и к сомнению.

Россия, по выражению Ахматовой, вдруг оказалась в «догутенберговской эпохе». Рукописи, хранившиеся по домам, редкие дореволюционные издания в личных библиотеках и живое общение – единственное, что могло помочь молодым американским славистам в их путешествии по неизвестной русской культуре.

Хранилища книг и документов были неполны и малодоступны. Карл даже называет их «кладбищами» – всe сколько-нибудь подозрительное находилось под замком и было доступно только избранным и проверенным. К их числу иностранцы не относились. Официальное литературоведение замалчивало существование целого пласта русской культуры – взамен оно вырастило «огромный гриб-дождевик псевдолитературы». Его изучение не имело никакого смысла.

Проффер, например, так описывает свои мытарства с Булгаковым: «До 1960-х он был практически несуществующим лицом… Например, я приехал по официальному обмену, а потому имел доступ к отделу рукописей и мог выносить книги Булгакова, но выносить было практически нечего, а журналы с его произведениями были „отцензурированы“ – путем выдирки его рассказов. В отделе рукописей (куда приехавшие по обмену допускаются – если допускаются вообще после долгой канители) я мог подавать столько запросов, на сколько хватало энергии, но, как и большинство иностранцев, получить мог лишь очень малую часть интересующих меня материалов… Большинство материалов было недоступно, отчасти из-за официальной политики в отношении такого сомнительного автора, отчасти потому, что большой властью над булгаковским архивом в отделе рукописей пользовалась Мариэтта Чудакова, а она не хотела подпускать исследователей – ни русских, ни американских – к документам первостепенной важности, поскольку сама готовила книгу по Булгакову».

Фактически Профферы были обречены на oral history – постоянную охоту за людьми, либо сохранившими память о прошлом, либо хорошо информированными о настоящем. В своих воспоминаниях о Бродском Проффер однажды замечает, что они с Эллендеей как подлинные собиратели oral history «вели записи от случая к случаю, но, по всей видимости, Иосиф с самого начала показался нам необычной и в каком-то смысле важной для нас личностью. Этим и объясняется то, что у меня сохранилось столько заметок, могущих послужить подспорьем для памяти». Эллендея отмечает, что некоторые, наиболее важные из таких записей Карл делал шифром. Заметкам о Бродском повезло – уже в больнице Проффер успел записать свои мемуары о нем, хотя бы частично. То же можно сказать о «Вдовах России», рукописи Карла, изданной Эллендеей в 1987 году.

Судьба остальных записок, сделанных Профферами по итогам их многочисленных встреч и телефонных разговоров, неизвестна. Эллендея говорит, что дневники «Ардиса» – «так много всего, что никто бы не смог запомнить, смешное и ужасное, всё вместе» – были утрачены при транспортировке ее библиотеки (шесть тысяч книг) в Калифорнийский университет. «Эти дневники были очень ценными» – большая «книжка для бизнеса, синего или зеленого цвета». «У меня было чувство, что пропало несколько коробок, отсутствуют, например, многие письма от Иосифа». Добавлю, что и папка Мандельштам в Мичиганском архиве выглядит куце. Письма, на которые ссылается Карл в своих мемуарах, сегодня отсутствуют.