«Когда мы вышли от Андрея (Сергеева. – Н. У.) после этого долгого вечера, полного стихов и политики (тогда они ругались из-за Вьетнама. – Н. У.), Иосиф отдал мне законченную рукопись поэмы „Горбунов и Горчаков“, – вспоминает Карл. – Нам предлагалось прочесть ее и тайком вывезти за рубеж. С нее и начались наши публикации самиздата в Энн-Арборе. Эта поэма стала первым крупным русским произведением, появившемся в первом выпуске RLT в 1971 году, и ей же была посвящена моя единственная за всю жизнь статья о поэзии Иосифа».

Характерно, что в том же томе RLT выйдут несколько переводов из Бродского Джорджа Клайна и составленная им библиография поэта. Так что если на примере Профферов всерьез исследовать взаимоотношения субъекта (редактора) и объекта (русских литераторов), не стоит абсолютизировать влияние последних. Не менее важно присмотреться к тем американским ученым, с которыми Профферы работали над RLT и английской частью «Ардиса», чьи идеи и подходы они разделяли, а исследовательские сюжеты поддерживали и развивали на своей базе. Но эту задачу я с облегчением предоставлю другим, более квалифицированным специалистам.

Что касается советских либералов, то чем больше узнаешь об оценках, данных литераторами из окружения Профферов друг другу или писателям прошлого, тем отчетливее понимаешь: никакого цельного видения русской и советской литературы у тогдашней московской и ленинградской интеллигенции вовсе не было. Если бы Профферы реализовывали только то, что нравилось их друзьям (не все из них жили в СССР – Набоков, например), «Ардис» бы не состоялся. Уже хотя бы потому, что между российскими литераторами были, мягко говоря, совсем непростые отношения.

«Мы сказали Иосифу, что посетили вечер Беллы Ахмадулиной (еще в 1969 году. – Н. У.), – вспоминает Карл. – Он страшно помрачнел: было очевидно, что он крайне невысокого мнения о нашем вкусе и что его снедает профессиональная ревность. „Кто дал вам билеты?“ Мы ответили, что Копелевы. „Ну и зачем было туда ходить?“ Потом он пробормотал в адрес Копелевых что-то оскорбительное и отвернулся с саркастическим „поздравляю“… Копелевы служили для Иосифа источником постоянного раздражения. Он считал их глупыми либералами». А еще не мог им простить, что когда-то они же были правоверными коммунистами. «По мнению Иосифа, коммунистического прошлого нельзя извинить ничем», – дополняет рассказ мужа Эллендея.

Презрительная оценка Бродского тем не менее никак не повлияла на взаимоотношения Профферов ни с Ахмадулиной, ни с Копелевыми. В первом же выпуске RLT несколько материалов будут посвящены Ахмадулиной, у Копелева в «Ардисе» выйдут пять книг, у Раисы Орловой – три.

Как видим, даже в самом близком кругу Профферов не было никакого единства. Та же Надежда Яковлевна, хоть и любила поэзию Бродского и настойчиво рекомендовала с ним познакомиться, говорила, что «у него есть действительно прекрасные стихотворения, но есть и вполне плохие. Она всегда относилась скептически к крупным форматам, а у Иосифа к этому был особый талант. Она говорила, что у него слишком много „идишизмов“ и что ему надо быть осторожнее – бывает неряшлив».

Оценку Бродского, данную Надеждой Яковлевной, несомненно, поддержал бы и Набоков. В ответ на просьбу Карла высказать свое мнение по поводу «Горбунова и Горчакова» «Набоков написал, что поэма бесформенна, грамматика хромает, в языке „каша“ и в целом „Горбунов и Горчаков“ „неряшлива“». Узнав о таком отзыве, сам Бродский, по выражению Эллендеи, «разом понизил блестящего прозаика Набокова до статуса несостоявшегося поэта».

Характерно, что поначалу Бродский был высокого мнения о Набокове и говорил, что из прозаиков прошлого для него что-то значат только Набоков и, в последнее время, Платонов. Особенно он ценил Набокова за «безжалостность» (у Господа Бога есть чувство юмора). И даже спорил о нем с Надеждой Яковлевной. «Н. М. бурно не соглашалась, они поссорились и довольно долго не виделись (по его словам, ссора длилась два года)». Карл признается, что им с женой было особенно неловко потому, что предмет этого спора – Набоков – проявлял к Надежде Яковлевне симпатию и сочувствие. Та же подозревала писателя в педофилии, называла «моральным сукиным сыном» и осуждала за «холодность».

Правда, позднее Мандельштам поменяет свое мнение о Набокове на противоположное. «Помню, вынимая для нее подарки во время книжной ярмарки 1977 года, первым я достал из сумки наш репринт „Дара“ на русском. Она страшно обрадовалась и улыбнулась такой улыбкой, от которой растаяло бы сердце любого издателя. Мне хочется думать, что Эллендея и я сыграли роль в этой перемене; в те дни мы были главными западными пропагандистами Набокова в Советском Союзе, его искренними почитателями, а также издателями его русских книг». Незадолго до смерти Мандельштам попросила Эллендею передать Вере Набоковой, что «он великий писатель, и если она говорила о нем плохо раньше, то исключительно из зависти».

Та же Надежда Яковлевна, как помним, не любила «Мастера и Маргариту». Она считала эту книгу «кощунственной». Бродский же недолюбливал Булгакова, потому что полагал его слишком «популярным. Массовое не может быть хорошим». В то же время мизантропичный Чехов для него «абсолютно ничего не значил». Он считал самым великим русским поэтом Баратынского («и уж точно не Пушкина, который ему никогда не нравился»). Для Надежды Яковлевны, напротив, «Пушкин много значил». «В то время, – продолжает Карл про Бродского, – он регулярно… горячо заступался и за Тредиаковского, что нас лишь забавляло» – характерная оговорка для ученого, который еще в общении с Набоковым натренировал орган, отвечающий за независимость от кумиров.

Неожиданно, но Маяковского Мандельштам называла «милым человеком» и одновременно была враждебно настроена к Пастернаку. Важная деталь, иллюстрирующая самостоятельность Профферов-издателей: «Зная о новогоднем хвалебном послании О. М. (Осипа Мандельштама. – Н. У.) Пастернаку и имея к нему доступ, она не дала его ни нам, ни другим филологам. Мы получили его из других рук и, опубликовав его в Russian Literature Triquarterly, думали, что Н. М. может не простить нам, что мы поступили ей вопреки. Но она ничего не сказала». Если Надежда Яковлевна скорее имела личные счеты c Пастернаком, то Набоков, в свою очередь, ни во что не ставил именно художественные качества «Доктора Живаго». Да и о поэзии отзывался презрительно. В ответ на несколько присланных репринтов «Ардиса» он пишет Профферу: «Более других увял Пастернак».

Зато Набоков высоко ценил Ходасевича и даже отдал в RLT несколько своих переводов из Ходасевича и давнюю статью. Бродский с ним в этом соглашался, но самым любимым поэтом XX века называл Цветаеву. Несмотря на репутацию «мальчика Ахматовой», Бродский «не очень любил ее поэзию». Мандельштам, подруга Ахматовой, естественно, в этом никак не могла с Бродским согласиться, но «элемент соперничества всe же присутствовал, поскольку взаимопонимание между Мандельштамом и Ахматовой было столь глубоким, что Н. М. иногда оставалась как бы в стороне». Тем не менее «если кто-то нападал на Ахматову несправедливо или забывал о том, как Россия обходилась с одним из лучших своих поэтов, Н. М. тут же вставала на ее защиту». Неофициально, однако, считала ее «повинной в ложной многозначительности». И всe-таки, когда Карл совместно с Ассей Гумески принялся за перевод «Поэмы без героя» для первого номера RLT 1971 года, она призналась по поводу поэмы: «Я ее (поэму. – Н. У.) не люблю и поэтому мало что могу сказать».