Шрифт:
Закладка:
Каля, была из семьи перемещённых в Сибирь латвийцев. Жили они вдвоём с матерью в баньке у родственников. Там помещалась только кровать, где они вместе спали, маленький столик и один стул. Посуда стояла на плите, а одежда висела на стене. Но всё было идеально чисто, и сама Каля выглядела очень аккуратной девочкой всегда с белоснежными воротничками. Не могу себе представить, как это матери Кали удавалось. Какое-то время я дружила с дочерью известного в Сибири художника Титкова. Она была высокая стройная красавица с толстыми косами и училась в музыкальной школе. У нас с ней были одинаковые пальто с пышными енотовыми воротниками. Их квартира была богатой, по моим тогдашним понятием, но по современным меркам, очень скромной,
Вне школы было множество разнообразных занятий: посещали театр, кино, местный художественный музей, выставки, библиотеку, много читали. Летом ходили на Обь купаться и загорать, зимой на каток в Дом офицеров. Каток был закрытый, только для членов семей военных, но кто-то мне достал пропуск, как сейчас помню, на фамилию Лунина. Володя же перелазил туда через забор. До катка было довольно далеко, более двух трамвайных остановок, но мы добирались туда прямо на коньках, ходили только в свитерах по любому морозу. Особенно трудно было возвращаться после катания по неровной дороге, ноги в коньках уже подгибались от усталости, а сами мы разогретые от катания быстро остывали и мёрзли.
Хорошо помню день смерти Сталина. В школе и учителя, и ученики рыдали навзрыд. Я же плакать не могла, только положила голову на руки и склонилась над партой, делая вид, что плачу, но глаза были совершенно сухие. Зато вечером уже дома и на меня, наконец, подействовал общий психоз, и я заплакала. Мама с укором мне сказала: "О чём плачешь?!" Она часто нам так говорила и цитировала Евангелие: "Дщери иерусалимские! Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших». Лк.40.28
В эти годы я иногда уступала настояниям мамы сходить в церковь, тем более, что в хоре пел красивый мальчик. Я то и дело на него смотрела вверх на хоры, где он стоял у самого барьера. Исповедовалась и причащалась только один раз сразу после приезда из Маслянино. Мама отправила нас с братом в единственно действующую тогда Кладбищенскую церковь, которая располагалась довольно далеко от дома и часть пути мы должны были ехать на трамвае. Деньги на транспорт были получены, но мы пошли пешком, а на сбереженные капиталы на обратном пути купили по мороженому в вафельных стаканчиках. Мороз стоял сильнейший, а мы совершенно замерзшие бежали по пустым и туманным улицам, откусывая понемножку твердое как камень мороженое. Это было мое последнее причащение перед перерывом более чем в 30 лет, а Володино последнее перед предсмертным соборованием.
В Новосибирске наша семья жили в доме с двумя комнатами. В одной из них размещались две большие кровати, стол со стульями и упомянутый выше старинный сундук, служивший складом одежды и при надобности ещё одним спальным местом. Вещи, которые были в носке, висели на стене. Во второй комнате кроме плиты стояла ещё одна кровать, обеденный стол, уголок для умывания и уголок для кухни. На этом маленьком пространстве постоянно проживала наша семья из 4 человек и часто кто-нибудь ещё жил или ночевал. Перед домом был участок, где высаживали картофель, помидоры и некоторые овощи. Дом был на углу, с одной стороны через путепровод проходил трамвай, а с другой Транссибирская магистраль, по которой почти непрерывно шли поезда. В поездах, следующих на Восток, часто везли заключённых в вагонах с решётками. Иногда они что-то кричали и бросали из окон письма и записки с надеждой, что поднявшие их отправят. Не помню, как мы поступали, увидев подобные послания, но точно никогда не читали.
От насыпи нас отделяла узкая дорога, вдоль которой располагались такие же, как у нас насыпные бараки. К шуму мы быстро привыкли, а теснота была нам не в диковинку. Но зато наша семья никогда не жила в коммунальных квартирах с их специфической атмосферой. Район за железной дорогой пользовался дурной славой, но у нас было спокойно. Соседи бедные, но ни воров, ни пьяниц не было. В одном из домов было множество детей и постоянно появлялись новые. За всеми присматривал их старший сын, мой ровесник Валентин, тихий и симпатичный парень с мягким взглядом карих глаз. Он был так занят дома, что в наших сходках не участвовал. Однажды я заглянула к ним и увидела среди ужасного беспорядка грязных малышей и младенцев в каких-то тряпках.
Завершилось обучение в школе совсем не радостным выпускным вечером. К этому случаю я сшила белое платье и заказала пуговицы из той же ткани с красной окантовкой. Получилось очень эффектно, и, в предвкушении предстоящего праздника, я полетела в школу. Но праздника не получилось. По дороге мальчишки запустили в меня мокрым мячом и всё платье заляпали грязью. Я всё-таки пришла на вечер, решила получить аттестат зрелости и возвратиться домой. Но меня не отпустили, повели в котельную, где была горячая вода, и можно было кое-как устранить пятна грязи и быстро обсушиться. На меня все смотрели с состраданием вместо восторженных взглядов, на которые я тайно рассчитывала. Вот такой последний и сильный урок своему тщеславие я получила в школе.
И в начальных, и в старших классах мы полностью были предоставлены самим себе в том смысле, что учиться нам никто не помогал, уроки никто не проверял. Смотрели только табели успеваемости и ходили на родительские собрания. Конечно, никто не занимался и нашим свободным временем: в музыкальную школу и спортклубы не записывали, учителей иностранных языков не нанимали. Всё это говорится не в упрёк родителям, они делали всё что могли, а их усилия дать образование всем своим детям в обстоятельствах жизни того времени можно назвать героическими.
Глава 4. Студенческие годы
4.1. Проходной балл
Моё намерение поступать в институт было безусловным, но выбор его не был результатом осознанного стремления к какой-либо определённой профессии. Были некоторые способности к рисованию, но я понимала, что они недостаточны для художника, да я и не стремилась им быть. Но предполагала, что умение рисовать может пригодиться мне на
