заметил мое помешательство, когда я пошла на кухню в шестой раз. Ты там опыты, что ли, проводишь, пошутил папа. На его смех пришла Бэлла, она тоже смеялась. Я не спала до утра из-за стыда, который выжигал мой живот уксусом, и из-за родинки, которая дергалась над губой и верещала. Папа не хотел меня обидеть, просто он, как обычно, ничего не понял.

Мама присела на кровать рядом с моим боком. Она отогнула край одеяла и поцеловала меня в щеку. Потом стала гладить мое плечо, я чувствовала ее ладонь через одеяло.

Ева родилась здоровенькая, хорошая, — сказала мама.

Мам, а почему меня назвали Настей, — спросила я.

Папа сказал, что это хорошее русское имя. Разве нет?

Проснувшись около полудня, я расстроилась, что потратила так много времени впустую. В дневном свете моя комната выглядела так же, как и раньше. Мама законсервировала ее и, как музейная смотрительница, заходила, только чтобы убрать пыль. Я представила себя мавзолейной мумией. Как было бы хорошо лежать здесь, в своей кровати, ничего не хотеть и ждать, когда зайдет мама, чтобы обтереть мое окоченевшее тело влажной хлопковой тряпкой.

Я смотрела на рядок декоративных слоников, которых собирала с тринадцати лет, и жалела их. Слоники совсем не подходили моей новой жизни, для них не было места в общежитии, они не были модными или оригинальными, их нельзя было связать ни с какой поэзией, а здесь, дома, на них никто не обращал внимания. Я не знала, продолжают ли мне нравиться эти фигурки.

За стеной была комната Бэллы. Мама так же законсервировала и ее, когда Бэлла вышла замуж и уехала. Прошло уже почти два года. Интересно, изменилось ли что-то? Разорила ли мама музей Бэллы? И выдержит ли столько же времени, прежде чем разорить мой?

Мама выставила блинный столб, сырниковую горку, несколько маленьких плошек с разноцветными лужицами: сгущенкой, медом, вареньями. Еще была колбаса, гладкая и в крапинку, белый скрипучий сыр, вареные яйца, виноград и хурма. Все было очень вкусное. Я ела бездумно, после хурмы возвращалась к колбасе, сырники поливала и медом, и сгущенкой одновременно. Я не была обжорой, но в то утро забрасывала едой свои внутренности и получала от этого удовольствие.

Боже, доченька, какая же ты голодная.

Дом возвращал себе прежние размеры, а я снова начинала чувствовать границы тела. Как упругое тесто заполняет фигурную форму, в которую его бросили, так и я заново привыкала к комнатам, в которых выросла и провела восемнадцать лет. Я взглянула на маму, она была напугана, но еще как будто немного счастлива.

Может быть, ты хочешь поделиться чем-то? Я не давлю, но вдруг…

Я не собиралась ей ничего говорить, потому что всегда берегла ее. Считала слишком хрупкой и достаточно натерпевшейся. К тому же, как только в маминой жизни появлялось свободное местечко, в него тут же густым бетоном втекала Бэлла. Сейчас мы были одни. Мама выглядела так же, как и всегда, спокойно и цельно. А трещина вдруг появилась во мне.

Я плохо поступила с Сережей, мам.

Ясно, а он знает?

Нет, но я скажу.

Не говори пока.

Почему?

Настенька, может быть, я скажу циничную вещь, но, что бы ты ни сделала, это было правильно.

В смысле?

Я имею в виду, что любое действие для чего-то нужно. Если ты поступила плохо с Сережей, но он об этом не знает, значит, это нужно было тебе. Так?

Ох, ну… это точно было не чтобы, ну, насолить как-то…

Я знаю, Настя. Ты самая добрая, сильная и честная девушка из всех, кого я знаю.

Да ну?

Вот, ты уже улыбаешься, потому что знаешь, что я права, хотя это все звучит банально.

Есть немного.

Но я в это верю!

Спасибо…

Я хочу сказать, что тебе нужно разобраться, почему тебе понадобилось поступить, как ты говоришь, плохо с Сережей. Это самое главное. До тех пор не говори ему ничего. Может быть, потом и не придется.

Думаешь, мы можем расстаться?

Можете. А можете и не расставаться.

Мам, спасибо.

Нет, котенок, это тебе спасибо.

За что?

За тебя.

Я пошла гулять. Наш дом был в той части поселка, что заползала на холмы. Слева торчали кладбищенские кресты, сияющие на закате прямо нам в окна. Справа одноэтажные дома плавно вырастали до трехэтажных и превращались в город. Границу между поселком и некурортной частью Железноводска мы проводили по трем супермаркетам и аптеке, которые стояли в ряд на одной улице. Курортная часть висела посреди одной из гор, до нее было идти час, но я не собиралась там гулять. К мраморным лестницам и легким галереям из металла и цветного стекла тянуло всех, и курортников, и местных, а я не хотела встречать знакомых.

Я раздумывала, куда мне пойти. Было тепло, солнечно и сухо. На трех самых высоких горах, что просматривались из поселка, лежало по легкой облачной шапочке. Я вспомнила, что раньше, когда я еще не взялась с такой одержимостью за олимпиады и конкурсы, мы всей семьей ходили в лес за боярышником. Ярко-красные, ароматные, сухие ягоды родители собирали в ведерки, а я и Бэлла — в карманы. После леса мы сразу шли к бабушке и дедушке, отдавали им почти весь боярышник, а себе отсыпали в пакет несколько горстей — «на зубок». Бабушка сушила ягоды для чая и лекарств, дедушка делал настойку. Я скучала по ним, но в тот приезд не смогла бы зайти в их дом: мне казалось, что мой стыд видно.

Я выбрала идти в лес. Обошла кладбище по правой части холма, на котором оно стояло, и поднялась на соседний. Гора Развалка будто подпрыгнула ко мне: я видела все ее вертикальные трещины и ободранные ветром сосны, вцепившиеся в утес. Я выросла среди гор, но меня все еще удивляли эти оптические иллюзии. Если спускаться по курортной лестнице из нашего парка, другая гора, Бештау, будет надвигаться сверху гигантской каменной волной. Гора Железная, наоборот, начнет сплющиваться и пятиться, как только ты к ней пойдешь.

Я села на бревно, передо мной открывался вид на поселок, а слева, между лесом и Бештау, торчали подгнившие панельки. Карманы моей ветровки распирало от боярышника. Я грызла сразу по несколько ягод