— Как невиновен? Очень даже виновен, — его чеченская речь несколько искажалась прикладом у безответственной челюсти. — Всей общественности Востока нужен пойманный и казненный Яраги.

Алим и Агасфер безуспешно пытались толкнуть непреклонного имама под локоть или поставить ему подножку. Резво покинув судейский стол, ко мне подбежала Йалмазы. Клетка уже куда-то исчезла. Мы с ней стояли у густо вымеленной стенки.

— Тогда расстреляйте и меня вместе с ним! — она не сводила со своего начальника и имама яростного взгляда. — Он невиновен. Моя честь не позволит его убить. Это тебе понятно, имам?

Дуло близилось и близилось к моему лицу, Йалмазы прижалась ко мне спиной. Я обнял это худенькое, недоступное, близкое тело. От дула автомата почему-то пахло не смазкой, а коньяком…

ГЛАВА 4

— Ну и долго мне у тебя перед носом держать бутылку?

Голос Агасфера. Никакой Йалмазы.

— Наконец-то унюхал. Может быть, ты «Реми Мартен» из горла не пьешь? Только польское виски? Ну ты прикольщик, клянусь шестнадцатью российскими конституциями.

А в иллюминаторе под плечом Алима действительно медленно уплывала назад прекрасная Мальта, точно муха в старой чернильнице Средиземного моря.

Сапог нерушимый земель итальянских счастливо и нетрезво накренился, принимая на посадку. Туристы туристического класса, бизнесмены бизнес-класса нацелили объективы туда, где все было уже тысячу раз знакомо с детства тому, кто с детства не думал о хлебе, а смотрел назад глазами Голливуда. А я глаза закрыл и коньяк с губ облизал горячим языком познания. «Здравствуй, родина Калигулы. Здравствуй, смерть моя Италия. Занесло меня сюда, вот, девочка моя, слышишь, видишь?»

А мастера-летчики наклонили свой итало-франко-германско-европейский лайнер, точно ведя на посадку. Среди прочих дорогих руин проплыл бездействующий Колизей, а там и раскаленная сковорода стадиона побольше.

— Чао, чуваки, — сказал им диспетчер. — Коридор шестнадцать, горизонталь четвертая, снижение по пятьдесят, счет один один.

— Время? — строго спросил командир корабля, пилот высшей категории Энцо Беарзот[93].

— До конца второго тайма пятнадцать минут. Пора выпускать шасси.

— Не шасси, а Росси. Выпускайте Росси.

Кстати, посадочная полоса в Риме не из каррарского мрамора, а из бетона.

— Я буду здесь гробокопателем, чур первый говорю, — вдруг сообщил Алим, никогда не страдавший отсутствием энтузиазма. — Здесь в земле — столько всего!

— Не хватит тебе с историей? — заметил вечный Агик. — Лучше последуй моему примеру и займись разработкой систем алгоритмизирования программ конструктивной эргономики.

Мы с Алимом молча уставились на попутчика. Некоторые пассажиры тоже обернулись. Даже из соседнего салона, не взирая на протесты стюардессы, прибежало несколько туристов и молча, тупо уставились на Агасфера. Тот смутился, покраснел и от смятения сминая чью-то юбку заявил:

— Ну, просто я за всю жизнь этим еще не занимался.

И вот мы ступили на благословенную землю Италии и убедились, что она действительно существует, вопреки несбыточным мечтаниям москвичей и антинаучным изыскам ростовчан[94].

Пахло апельсинами. Сытый ветер с Апеннин доносил звуки канцон. Поперек узеньких улочек, начинавшихся сразу за римским аэропортом, висели кальцоны. Юные кальчионери шли играть в футбол, но не исключено, что и на разборку мафиозных группировок.

В этой Италии повсюду царила коррупция. Но даже коррупция там была какая-то изящная, ну просто милая. Так и хотелось обнять ее трепетной рукой, прильнуть к ее устам и под бельканто гондольера плыть с нею вдоль Форума прямо в галерею Уфицци[95] и там, вцепившись зубами в незабываемую неаполитанскую пиццу с анчоусами, анчелотами, берлингуэрами, карабинерами, шестым концертом для Паганини с репетицией оркестра, воскликнуть: «О Русь моя, жена моя, до боли…» Впрочем, лучше этого не делать.

Пахло апельсинами. Цвели магнолии. Одни счастливые отпускники и туристы ехали с горными лыжами в Альпы, другие такие же счастливые с водными лыжами — в Апулию. Но если б мне вдруг взбрело спросить любого местного жителя, да вон хотя бы того черножопого марроканца, торгующего на Виа Лукка бракованными зонтиками: «Фрателло миа, какое сегодня число? А то не пойму — апельсины, магнолии…», он бы мне ответил: «Да что ты, Паш, не волнуйся. Здесь для тебя всегда 6 октября 1990 года», и процитировал бы: «Она уничтожила меня своим живородящим взором и, честное слово, только формальные рамки кодекса средневековой благовоспитанности нам помешали сразу кинуться друг другу в объятия и не размыкать их, пока не кончится XIII век. Несчастливое число века. Почти всем и мне тоже тогда казалось, что XIII век — последний»[96]. А Агасфер бы добавил: «Мне тоже». А черножопый спекулянт бы добавил: «Так что, с днем рождения, Паш. Купи зонтик. Дождь пойдет, башку намочит. Ну купи, а. Купи зонтик, куда пошел, куда?.. Порко! Тедеско! Церофорос!»

Пахло не только апельсинами. Повсюду пахло искусством. Италия — что тут скажешь. Искусство тут росло само.

Пока мы втроем шли по мощеным и цветным улицам вечного Рима, только и успевали фиксировать. Остановились за легким столиком в очаровательной кафешке на воздухе хлопнуть по стакану — чудесная восемнадцатилетняя смуглянка подносит нам бухло и так, между прочим, даже не помня себя, напевает вполголоса, что хоть сразу на радио. А ведь у самой, небось, трое детей и все уже бандиты.

Или вот идем дальше, а у газетного киоска стоят два солидных синьора и спорят о чем-то своем мирном, скажем, кто коррумпированнее — генеральный прокурор или главный судья. Но на лицах синьоров такая сиюминутная страсть и такая извечная мысль-тоска, что прямо ставь кинокамеру, зови Феллини и — вперед без дублей.

Или вон — простой регулировщик уличного движения, академий не кончал, а как мастерски (от природы все) легкими мазками делает акварельный набросок автомобильной пробки. Машины гудят, мужики ругаются, а полицейский уже не полицейский, он уже Корреджо или Караваджо[97], он уже у вечности.

Долго ли, коротко ли, а дошли мы до площади Испании. Почему-то одна из самых красивых площадей Италии называется площадь Испании. Будь моя воля, как у президента Индии, я бы назвал чего-нибудь в Дели «площадь Пакистана». А будь я президентом Армении… Ну, понятно.

— Ребята вы мои родные, — всхлипнул я от чувств спутникам, — вы посмотрите же — Рим, который каких только чертей не пережил. Дома, деревья, небо, люди. Здесь надо заниматься искусством. Ис-кус-ством. Я здесь займусь литературой. Тут же «Мертвые души» писались. Ты, Алим, будешь композитором.

— И-и, я таких песенок насочиняю — весь Душанбе на уши встанет!

— Ты, Агасфер, будешь кинорежиссером. Как Антониони, а? Или Пазолини?