Конечно, я не Рокфеллер и в ослином молоке тебя купать не буду. У меня небольшая квартирка и небольшая зарплатка. Но у меня, Беназир, большая любовь. Я в лепешку расшибусь, Ясмин, но ты не пожалеешь. По утрам, любимая, с чашечкой ароматного кофе я босиком буду прибегать с кухни и будить тебя нежным, как лепесток розы, поцелуем. Днем я буду звонить тебе ежечасно и разгонять интерьвюеров. А вечером, зайка, а вечером, зай, когда наша северная, но тоже эротичная луна будет соблазнять с небосвода, я скажу тебе…»

Но тут вдруг случилась форменная катавасия[82] — помещение наполнилось полицией, собаками, слезоточивыми газами, слезами, воплями, проклятиями. Вошел закон, скрипя сапогами, воняя махоркой, громыхая мужскими принадлежностями. Бунтарки визжали в грубых лапах. Весь бабизм тети Октябрины вылился в Нил. То есть шел активный откуп. Я понял, что пора сматываться. То есть в катабазис.

А Ясмин, одна прекрасная Ясмин никак не была арестована и даже заподозрена. Она осталась изображением на телеэкране, профилем в окне, тенью на стене. Может быть, женская красота — это самое живое, кратко-вспыхивающее мгновение жизни. И для того, чтобы жить подольше, она должна умереть, застыть, запечатлеться. Но что-то мешало мне в это поверить. У меня так было с самого рождения 6 октября 1990 года — какое-то тайное, непонятное самому, но управляющее знание вело и уверенно вело в самые чертовы глубины[83].

И я простился с изображением Ясмин так же, как шестнадцать раз прощался с Мадонной Литта, потому что поезда по николаевской линейке все бегают, и бегают, и бегают.

Как женщина, внезапно переодевшаяся в мужское платье, я покинул Октябринский дворец. Последнее, что помню — это молчаливый до полного запыления фортепьян и арабская вязь тонким и совсем благожелательным пальчиком: «Где тебя носит?»

Агасфер, нервно поглядывающий на ворованные из пирамиды Джосфера часы, и Алим, нервно закидывающий нос-вой, уже ждали меня на улице с трехместными носилками, которые готовы были нести шестнадцать на всех уже порах черных невольников.

— Где тебя носит? — возмутился Агасфер. — До самолета на Рим двадцать минут. Сматываться надо, сматываться в благословенную, цивилизованную Италию.

— И-и, — подтвердил Алим-муалим, которому хоть в Италию, хоть куда.

Ну, долго ли, коротко ли, международный каирский аэропорт имени Антония ли, Клеопатры ли, таможня — Алим наркотики везет, не везет ли (ну, конечно, везет), Агасфер золото везет, не везет ли (ну конечно везет) и я, просто потерянный любимый человек с чужим паспортом на имя Джузеппе Бонафини.

ГЛАВА 3

Авиационный лайнер летел в голубом эфире так ровно, славно и здорово, что вот-вот должна была случиться какая-нибудь гадость.

Впрочем, погода стояла замечательная и с прозрачных тысяч метров открывался какой простор[84] Средиземного моря — синяя чернильница воды, куда человечество уже столько веков макает перья для написания истории. Слева уходила за горизонт желтым блином Африка, справа поднималась из-за горизонта зеленой вилкой Европа. Внизу проплывали веселые яхты и шикарные авианосцы. А солнце щедро швыряло золото. Это была великолепная картина. А внизу, кстати, еще оказался скалистый, как твердыня, любимый остров Мальта. И это делало картину еще великолепней. Кто ее видел, ну, к примеру, наверняка видел министр Козырев или раньше министр Шеварнадзе, тот не забудет никогда.

Алим, сидевший, как обычно, по правую руку от меня, смотрел в иллюминатор (И-и, Мальта, анангескь джяляб, какая, был бы я поэтом, сочинил бы бессмысленную песенку — О, Мальта, ты как муха в чернильнице), пил сухое вино, закусывал виноградом, а косточки выщелкивал наугад по салону, отчего пассажиры беспокойно оглядывались и жаловались на сервис.

— Алим, — спросил я лучшего друга, — ты знаешь, что Италия имеет форму сапога?

— Да-а? Удивительно.

— Посмотри, там ее не видно еще?

— Нет, там все Мальта в форме мухи.

— Что ж так долго-то? Мы вообще летим или стоим?

— Стоим? Стоим.

В дверь авиационного лайнера на высоте десяти прозрачных километров настойчиво постучали.

— Кто там? — испуганно спросила стюардесса.

— Телеграмма.

Эта дурочка поверила и открыла. В салон, конечно же, ворвались чеченские бандиты.

— Всэм руки за голову, биляд! Дэнги, драгоценности, быстро!

Разгерметизирующая автоматная очередь прошила потолок. Пассажиры протягивали дрожащие руки в центральный проход.

— И еше это, — что-то вспомнил старший боевик; капроновый чулок на его роже беспощадно раздирали боевые усы, — паспорта показывай. Одын человэк ищем.

Он пошел по проходу вслед за златосборщиком, заглядывая в разноцветные картонки, швыряя некоторые на пол. И вдруг два разбойника остановились передо мной. Мой паспорт задрожал в волосатых лапах жесткоусого, а в нос мне уперся вонючей смертью ствол автомата.

— Ах… (где-то восемнадцать-двадцать непонятных слов на чеченском языке)… ах!

Я недоумевал.

— Притворяешься? Это что — не ты?

Рядом с автоматным отверстием в его руках гневно трепыхал мой раскрытый международный паспорт с фотографией незнакомого человека и именем «Яраги Мамодаев».

— Клянусь тебе своей жизнью, то есть смертью, все нормально было. Я же не слепой, — жалко и жарко зашептал слева Агасфер. — Паспорт был на имя Джузеппе Бонафини. Неужели надул проклятый цыган? Меня надул, вечного жида — позор. И еще сувенир всучил, падлюка, за сотню.

Словно в оправдание своего протокола и глупости Агасфер вытащил из кармана сувенирного пиджака желтую косточку — ключицу миротворца Джимми Картера.

Совсем недолго, а быстро и коротко эти горцы, забравшиеся выше гор, защелкнули на мне наручники. Опять арест. Везет же. Я уже ничему не удивлялся. Ни тому, что при выходе из стоящего в небе самолета чечены ловко одели парашюты на себя и на меня, ни тому, что парашюты стали поднимать нас вверх, к неподвижно поджидавшему бандитскому штурмовику, ни тому, что вслед за всей этой грозной командой из двери лайнера выпорхнули без всякого парашюта две ангельские фигурки Алима и Агасфера и, нелепо махая волосатыми руками, полетели вверх на сближение. Я только досадовал — как же можно быть таким ленивым и нелюбопытным, что даже не заглянуть в свой собственный фальшивый паспорт. Нет, конспиратора из меня не получится, революцию со мной не сделаешь. Да и не надо, к счастью. Свои бы проблемы решить. Но как любят законы жанра играть маленьким личным человеком.

Бандитский самолет, полный драгоценностей и криминала, взревел всеми своими драконьими пастями. Главарь стащил с рожи вконец изодранный чулок и гортанно-хрипло скомандовал летчику на чеченском, что курс, мол, на Грозный,