Оттого, что она – неведомо где? Что ваш последний разговор… был совсем не таким, как тебе хотелось бы?

Нет, сказал себе он. Об этом я сейчас думать не буду. Приказываю себе не думать и запрещаю думать. Нам надо просто выжить, просто прорваться…

Две Мишени зло стукнул кулаком по броне. Да нет же, нет! «Просто выжить» не получится! Как не получилось у героев Ледового похода в той реальности. Почему там победили их нынешние противники? Не только лишь потому, что были чудовищно, непредставимо жестоки. Жестоки, как жестока может быть только машина, холодная и бесчувственная. Это, конечно, сыграло свою роль – Константин Сергеевич думал о тех заложниках из офицерских семей, коими обеспечивались верность и усердие «военспецов», как он успел вычитать в библиотеке профессора Онуфриева. Но – не только, отнюдь не только.

Их идея, признавался он себе, проста и привлекательна. Долой старый мир, всё отнимем и поделим, по справедливости, кто не работает, тот не ест. Верно – почему буржую нужна квартира в десять комнат, а рабочий зачастую ютится угловым жильцом?..

Тут, конечно, можно было пуститься в долгие рассуждения, что по углам приходилось жить лишь самым бедным и молодым, не умеющим многого молодым рабочим, что спустя полгода-год на столичных заводах они уже снимали кто комнату, а кто и целую квартиру, пусть даже и простую, – но дело-то было в том, что большевики предложили доступное и понятное. Не какую-то учёную заумь, нет. И в этой простоте крылась страшная, убийственная сила.

Всё отобрать и поделить. По-честному, по справедливости. А где она, справедливость?

– Ваше высокоблагородие, господин полковник, разрешите обратиться?

Так, это что такое? Кадет Пётр Ниткин, собственной персоной!

– Обращайтесь, кадет. И можно без высокоблагородий.

– Солонов, Фёдор… Федя… как он, Константин Сергеевич?

Переживает за друга, понятно.

– Рана тяжёлая, Петя, не скрою. Но Фёдора прооперировали. И ты знаешь, кто ассистировал? Сама великая княжна Татьяна Николаевна!

Петя Ниткин округлил глаза.

– Да-да. Внучка Государя. Не гнушается. Семнадцать лет всего, а уже сестра милосердия. Когда только успела научиться! Так что, Пётр, будем уповать на Господа и на чудеса современной медицины. Тот самый пенициллин, например.

– При пулевом ранении в живот он не поможет. – Ниткин опустил голову.

– Частично может помочь. Предотвратить сепсис, насколько я понимаю. Но – не бойтесь, кадет Ниткин. Не к лицу это александровцу!

– Я не боюсь, Константин Сергеевич, – очень серьёзно сказал Пётр. – Я просто размышлял… как сделать так, чтобы не вышло – как там…

Вот только с кадетом Ниткиным и мог полковник Аристов поговорить об их самой великой тайне.

– Я тоже думал, Петя. Или мы предложим что-то своё, иное, лучше, чем у большевиков…

– А вы тоже считаете, Константин Сергеевич, что они и у нас власть возьмут? Ну, как там?

– Возьмут, – с мрачной убеждённостью сказал Две Мишени.

– А как же немцы?

– Немцев мало. Если поднять весь Питер, все рабочие окраины, да все запасные полки, что изменили присяге, да всю чернь с городского дна… Нет, Петя, не удержаться «временным». Даже с германской помощью. А большевики – ты сам знаешь, с народом говорить они умеют. «Временные» – нет. И потому, сильно подозреваю, очень скоро в Таврическом дворце окажутся уже совсем другие хозяева.

– Но что же делать? – совсем по-детски спросил Петя. – Что же будет? Как… как у тех?

– У тех не было Государя, – повторил вслух свою мысль Две Мишени. – А у нас он есть.

Петя Ниткин молчал. Нехорошо так молчал, убито.

– Государь – это… это не всё, Константин Сергеевич, – словно равному, сказал он. – Если я чего-то и понял – и оттуда, и из того, что творится у нас, – без идеи нельзя. А у нас какая идея? За что стоим?

– За веру, царя и Отечество, – спокойно и без малейших раздумий ответил Аристов. – Петя, мы с тобой были там. Мы видели, как оно. Веры нет. Нет Государя. Ты видел у нас плакаты – «Его Величество – наш рулевой»? «Народ и Государь едины»?

– У нас верноподданические адреса пишут, – тихо, но убеждённо возразил Петя Ниткин.

– Адреса – это не плакаты, – с такой же убеждённостью покачал головой полковник. – Адрес – это почти что личное послание…

– А Отечество как же? Мы-то знаем, как они за него сражались. Дай нам Господь всем так сражаться в последний наш час…

– Вот и мы сражаемся за Отечество, Пётр. И у нас есть интервенты, на нашу землю явившиеся.

– Немцы уйдут, что делать станем? – не соглашался Петя. – Что против этого – «земля крестьянам, фабрики рабочим»?

– Так ведь враньё же это, кадет.

– Враньё, Константин Сергеевич. Но в него же сейчас верят. И потому против нас идут. Те же армейские полки – кто разбежался, а кто и против выступил, как волынцы.

Аристов недовольно поморщился, отворачиваясь. Почти его собственным мыслям отвечал кадет Ниткин, и ответы получались ой какие нерадостные.

– Вы знаете, Константин Сергеевич… я вот думал, думал… только вы простите меня…

– Говорите, кадет. Всё, что скажете, останется строго меж нами.

– Я вот думаю… вы не сочтите меня трусом или предателем каким, я… присяга… – Петя Ниткин страшно волновался, частил и сбивался – он, первый ученик возраста! – Может, что Государь с нами – оно и хорошо, и плохо…

– Плохо? Это как? Это вы о чём, кадет?

– Ой, Константин Сергеевич, да я… ну, я… я к тому, что землю-то и впрямь дать надо… и чтобы хозяева рабочих не тиранили…

– А Государь, значит, может не допустить принятия таких законов, да, кадет? Вы к тому?..

Даже в темноте бронеплощадки можно было разглядеть, как мучительно покраснел Петя Ниткин.

– Не Государь. А те, что вокруг него. Привыкли, что оно всё так, как есть, и ничего менять не надо. Что смутьянов можно силой оружия принудить. Может, мы и принудим – хотя тем не удалось, а что потом?

– Уж не записались ли вы, кадет Ниткин, в большевики?

Две Мишени знал, что это не так. И сердился он сейчас не на кадета Ниткина, а на самого себя – что не было у него простых и ясных ответов на все эти вопросы.

– Упаси, Господи, спаси и сохрани, Царица Небесная! – Петя несколько раз истово перекрестился. – Я присяге до гроба верен буду, ваше высокоблагородие!

– Прости, Петя, – совсем не по-военному вздохнул полковник. Словно был кадет Ниткин если не сыном, то самое меньшее – племянником. – Сам о том же думаю, голову почти сломал. Только молитва и