– Вот что, Юлечка, мы тут подумали…

– И решили…

– Почему бы тебе, милая, не пожить тут, у нас?

У Игорька отвалилась челюсть. У Юльки тоже.

– Отчего ж такое изумление? – Бабушка подняла бровь. – Свободная комната у нас есть – будет твоя. Лето наступает, поедем на дачу, там места ещё больше; ребят хватает, есть с кем побегать-погонять.

– А с досточтимой Мариной Сергеевной мы договоримся, – закончил Игорев дед.

– Но только если ты сама хочешь, – улыбнулась Мария Владимировна.

Юлька не узнала собственного голоса, которым выдавила:

– Д-да… о-очень хочу…

И едва не забыла сказать «спасибо».

Мама, конечно, чуть не упала в обморок. Конечно, с Игорьком Юлька училась с первого класса, с бабушкой и дедушкой его мама сталкивалась на родительских собраниях – но, когда они оба явились к ним в коммуналку, Юлька даже испугалась, что с мамой случится удар.

Мария Владимировна прошествовала через коммунальную кухню, словно линкор мимо вражеских батарей. Надвинулась на Петровну с её бельём, молча достала какую-то красную книжечку удостоверения, ткнула ею Петровне в нос, отчего та вдруг икнула и кинулась гасить газ под своими чанами.

Николай Михайлович, облачившийся в идеальный костюм, казался человеком совершенно иного мира. Чем-то он вдруг напомнил Юльке артистов, что играли белых офицеров в фильмах про революцию. И сынка Евгении Львовны, сунувшегося было наперерез и принявшегося клянчить рубль, он молча задвинул в стенной шкаф, да так, что сынок этот даже и не пикнул.

Пенсионеры Ефим Иваныч с Полиной Иванной тоже перестали ругаться и только что за руки не схватились, словно испуганные дети.

Мама металась по их комнатёнке, как птица по клетке. То садилась, то вскакивала. Стискивала руки, мало что не выламывала сама себе пальцы.

– Да, но… всё-таки чужие люди… простите…

– А в войну разве чужие люди друг друга не выручали, Мариночка?.. И меня выручали, и Николай моего Михайловича, не раз, не два, не три. Пойдёмте к нам, квартиру глянете, комнату, что мы Юле приготовили…

– Комнату? Ю-юле – отдельную к-комнату?

– И запирающуюся изнутри! – со значением сказала бабушка. – Засов поставили – слона сдержит, если вы беспокоитесь…

– Но… как же так…

– Милая Марина. Мы люди не бедные, прямо скажем. Места у нас много. Юлю мы знаем – с самой лучшей стороны. Так почему же нам не предложить вам помощь, как у русских людей положено? Когда я девочкой была, до революции, такие вещи были совершенно обычны. Помочь знакомым, оказавшимся в затруднении, – ни у кого никогда не возникало ни сомнений, ни колебаний. Уж сколько и у нас моих подруг гимназических живало, и я у скольких гостевала! Теперь уж и не упомнить. А уж что ни лето – либо к нам кто-то приезжал, либо я к кому-то. И никого это не удивляло. Люди всегда люди.

– «Квартирный вопрос их только испортил», как Воланд говаривал, – вставил Николай Михайлович.

…Конечно, мама согласилась далеко не сразу. Но – согласилась.

…Несмотря на гнев дяди Серёжи.

…Потом был аэропорт, и слёзы прощания, и обещания писать.

…А ещё потом школа кончилась и настало лето.

И Юлька Маслакова оказалась вместе с Игорьком у него на даче.

Это, наверное, и есть тот рай, про который в книжках пишут, думала Юлька, глядя на густые сосны, на убегавшую к пляжу тропинку через лес.

Точно рай, твердила она, познакомившись с приятелями Игорька и вместе с ними сгоняв на велосипедах к станции – в мороженицу.

Ну да, рай, и ничто иное, убеждалась она, стоя на пороге небольшой уютной комнатки в мезонине – её собственной.

…Но самое главное случилось, когда Игорёк, разом посерьёзнев, повёл Юльку в подвал.

Он начал было что-то рассказывать, но Юлька его прервала:

– Погоди! Вот тут ведь машина была?

Игорёк осёкся, взглянул удивлённо:

– Ага. Откуда знаешь?

– Чую, – сквозь зубы ответила Юлька. – Туда шагну – руки покалывать начинает, ну, словно затекло… или как ток…

– Очень интересно! – раздался сверху голос Николая Михайловича. – Юленька, милая, продолжай. Скажи, что ещё чувствуешь?

Юлька чувствовала. Голова слегка кружилась, покалывало кончики пальцев – и она смогла точно показать, где именно стоял аппарат и даже где пролегала граница той непроницаемой чёрной сферы, что поглотила «гостей».

Ба и деда (а Юлька как-то уже сама стала их так звать, даже не особо задумываясь, настолько естественно это вышло) очень серьёзно её расспрашивали, всё записали, хвалили – так, что Игорь, кажется, даже стал завидовать.

– Как интересно! – восторгался Николай Михайлович. – Тесла упоминал подобный эффект.

…А ещё потом стоило Юльке закрыть глаза, как…

Они шли с мамой под руку, и это был… это был Большой проспект Петроградской стороны, только какой-то… незнакомый. Куда больше магазинов, а вывески на них отчего-то со старорежимными ятями и с твердыми знаками на концах слов, и они куда ярче. Машин больше, да ещё и машин незнакомых; нет, «москвичи» тоже есть, но совсем другие; а ещё и совсем невиданные – «руссо-балты», и ещё какие-то.

И на маме был строгий, но очень нарядный брючный костюм и туфли-лодочки, какие Юлька видела только на директрисе, да и на ней самой, Юльке, – не какое-нибудь застиранное платьице да поношенные сандалеты, а стильные «бермуды», кофточка и элегантные босоножки, от которых слопала бы собственную промокашку Машка Миценгендлер, первая модница класса.

И они с мамой шли нанимать новую квартиру. Новую, потому что мама только что получила новую работу, в новом архитектурном бюро, руководителем группы, как она гордо повторяла Юльке, и теперь они смогут позволить себе куда лучшее жильё, а Юлька пойдёт в хорошую гимназию.

– Твой отец прислал письмо, – как бы между прочим уронила мама. – Пишет, что раскаивается, что очень виноват перед нами и простить этого себе не может…

Юльке вдруг стало грустно, она поняла, что и тут папа не с ними, но…

– Он очень раскаивается. Пишет, что… что расстался с той женщиной, что дела у него идут хорошо, но якобы без нас для него нет жизни… – и мамин голос дрогнул.

Глава 1

Варшавская железная дорога,

29 октября 1914 года

Федя Солонов лежал на операционном столе. Стол подрагивал, покачивался, как и пол, и стены, и потолок, – потому что хирургический вагон в составе специального санитарного поезда шёл на юг, прочь от Петербурга. Шёл вместе с императорским, двумя товарными, двумя пассажирскими и ещё одним боевым бронепоездом.

Все, кто вырвались из столицы.

По пути число их росло. Разрозненные отряды гвардии, столичной полиции, добровольцев, просто верных – и солдат,