Тут из своей комнаты вышла Сабина, она еще не успела снять свою шляпку с сеточкой и даже деньги считала, не сняв кружевные перчатки. Она вышла и объявила:

– Все в порядке. Можете забирать люстру.

Но мама Валя налетела на нее, как коршун:

– Вы кто такая, гражданочка, чтобы приказы тут приказывать?

Сабина захохотала так, что на глазах у нее выступили слезы – или это она так зарыдала от жалости к дедушкиной люстре, которую у нее забирали?

Утирая слезы, она спросила:

– Ты что, Валентина, уже своих не узнаешь?

Мама Валя как стояла, так и села на ящик с обувью:

– Глазам своим не верю! Неужто это ты?

Люстру завернули и понесли вниз, осторожно разворачивая носилки с корзиной на каждой лестничной площадке. Коля сложил лестницу и тоже двинулся к дверям.

Ева спросила:

– А крюк? Он так и будет торчать в потолке?

– Крюк мы оставляем вам в подарок, он может еще пригодиться. Он такой крепкий, что на нем человека подвесить можно, зато, чтоб его выдернуть, пришлось бы разворотить весь потолок.

И они ушли, а мы остались – без люстры, но с крюком. Сабина протянула Еве деньги:

– Девочки, вот вам деньги, сбегайте в кондитерскую и купите самый красивый торт. Это событие надо отпраздновать.

Мы помчались в кондитерскую, хотя выбрать самый красивый торт было не так-то просто – мы с Евой чуть не поссорились и решили в конце концов вместо торта купить десять разных пирожных на любой вкус. Когда мы вернулись, мама Валя с Сабиной уже накрыли праздничный стол: Сабина выставила на белую скатерть посуду из тончайшего фарфора, которую еще не успела продать, а возле каждой тарелки положила серебряные ложечки для чая и серебряные вилочки для пирожных.

И хоть над столом горела бледная лампочка без абажура, вечер получился праздничный. Мама Валя надела свое самое нарядное голубое платье, а Сабина сняла шляпку и перчатки, но осталась в узкой серой юбке и в серебристой блузке с оборкой вокруг ворота. Наливая заварку из серебряного заварного чайника, она вдруг разговорилась:

– Я помню эту люстру с того момента, как помню себя. Она сначала висела в гостиной на Пушкинской, а потом ее перевезли в наш новый дом, который папа построил недалеко от парка. В гостиной под люстрой стоял рояль, настоящий Бехштейн, на нем я училась играть. Каждые полгода к нам приходил настройщик, маленький робкий еврей в картузе, и после его посещения рояль звучал еще лучше. На эту люстру никогда не надевали чехол – представляю, как ей было страшно и грустно висеть все эти годы в темноте. Я не знаю, как папе удалось ее спасти, когда толпа громила наш прекрасный дом, в котором я никогда не была счастлива. Смешно, правда, что я никогда не была счастлива в таком прекрасном доме?

В этом месте мама Валя стукнула кулаком по столу:

– Хватит скулить! Тебе удалось продать эту роскошную люстру – и отлично! Здесь она была совершенно не к месту!

Она вскочила и принесла из нашей комнаты бутылку красного вина, которую я никогда не видела. Интересно, где она его прятала, у себя под матрацем, что ли?

– Давайте выпьем за этот крюк, который наконец освободился от своего многолетнего груза!

И мы все выпили, даже мне накапали в рюмочку несколько капель. Нам стало весело, ведь мы тогда не знали, на что может сгодиться этот крюк.

12

Все началось с того, что в нашей квартире опять появился Павел Наумович. Это случилось осенью следующего года, когда я уже ходила в третий класс. Ева ушла на урок музыки, а мы с Сабиной сидели у нее на диване, и я рассказывала ей свой сон – она заставляла меня рассказывать ей свои сны почти каждый день. На этот раз мне приснилось, будто мы с Евой пропустили толстую веревку через крюк на потолке, завязали концы веревки узлами и катаемся на них, как на качелях. И вдруг крюк начинает медленно выползать из потолка, и мы с Евой грохаемся на пол.

Сабина нахмурилась, но не успела ничего сказать – в этот момент мы услышали, как открылась входная дверь и кто-то затопал к нам тяжелой походкой. Сабина, как всегда, испугалась, но напрасно – в комнату ввалился всего-навсего Павел Наумович. Именно ввалился, а не вошел, и, тяжело дыша, плюхнулся на диван, больно прищемив мне палец. Не сказавши даже «Здравствуйте!» – он уставился на торчащий из потолка крюк:

– Ты что, отцовскую люстру продала?

Сабина вспыхнула и прошипела сквозь зубы:

– Ты не приходил сюда больше года, а теперь явился, чтобы выяснить, как я распродаю свое приданое? Ты что, все еще на него рассчитываешь?

Уж очень, видно, он ее разозлил, если она, всегда такая мягкая и уступчивая, cмогла вдруг ужалить, как змея. Павел Наумович тоже от нее такого не ожидал.

– Тише, тише, – сказал он примиряюще, – я просто привык за пятнадцать лет к этому черному мешку над головой. Теперь без него в комнате стало как-то пусто.

Роста он был огромного. Он встал, подошел к крюку и, подпрыгнув, ухватился за него одной рукой:

– А крюк зачем оставили торчать посреди потолка?

Сабина уже отошла и ответила вежливо, как всегда:

– Его было невозможно выдрать, не разворотив весь потолок.

Он согласился:

– Да, крюк мощный, – и вдруг спросил тихо, почти шепотом: – Можно я у вас тут переночую?

Сабина удивленно подняла брови:

– Что случилось? Ты уже не боишься, что тебе пришьют фамилию Шпильрайн?

– Уже не боюсь – игра окончена. Меня на завтра вызвали в НКВД. К девяти утра.

Сабина удивилась еще больше:

– Тебя? С какой стати?

– Об этом я узнаю завтра.

– Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

– Только этого мне не хватало! Меня вызывают как Шефтеля, а не как Шпильрайна.

– Не беспокойся, я бы и не пошла: завтра у Евы заключительный концерт – слава богу, она ведь тоже Шефтель, а не Шпильрайн.

В комнате стало очень тихо, и я поняла, что мне пора убираться. Я осторожно сползла с дивана и выскользнула за дверь. В нашей комнате было не только тихо, но и пусто – мама Валя, как всегда в последнее время, опять задержалась на работе. Она объясняла, что берет теперь больше дежурств, чтобы заработать побольше денег – она теперь платила Сабине за занятия со мной. Сабина сначала очень отказывалась, а потом как-то вдруг согласилась. Мама Валя сказала мне потихоньку, что, наверно,