— Лешка, ты что — сбрендил? Помнишь, что на инструктаже говорили? Фрицы специально продукты оставляют отравленные, а наши лохи и рады стараться халявой воспользоваться. В двести тридцать шестой дивизии два отделения так же компотику попило и все — никого не откачали… А взводного, который хоть сам и не пил, но это не пресек, — под трибунал…

Лешка, глядя на банки, только вздохнул и заметил:

— Надо будет их не выбрасывать, а на собаке испытать, вдруг неотравленное. Я там на улице пару шавок видел, вот их и покормим. Если не сдохнут — сами съедим. — Он опять вздохнул, добавив: — Вишневое — это мое любимое…

— У, проглот! Только собак сам ловить будешь, я тебе в этом не помощник. Я собак живых люблю…

Уже выйдя на улицу и вдохнув свежего, несмотря на конец февраля, уже пахнущего весной воздуха, я унюхал какие-то посторонние запахи:

— Лешка, чуешь — вроде гуляшом пахнет?

Гек, покрутив носом, уверенно указал направление:

— Вон оттуда несет. Глянем, кто там?

— Конечно…

Мне самому стало интересно, кто это на территорию нашего будущего объекта вперся. И почему сидят не в доме, а в дальнем сарае, похожем на длинный свинарник. Взяв на всякий случай автоматы на изготовку, по большой дуге приблизились к строению. Узкие окошки проходили высоко, и глянуть в них не получилось, поэтому, подойдя к двери, я ее распахнул пинком и, сразу уйдя с линии возможного выстрела, гаркнул:

— Хальт! Хенде хох!

В полутьме строения что-то звякнуло, бумкнуло и задребезжало, а испуганный тонкий голос охнул:

— Ой, лышенько!

И все затихло. Кхм… похоже, что не немцы, но соваться все равно как-то стремно… По уму — гранату бы катнуть, только, судя по голосу, там или ребенок, или деваха. И когда испугались, то крикнули вовсе не — «о майн гот», значит — не немцы. Но с другой стороны, вдруг там и фрицы присутствуют? Поэтому, не суясь в проем и показав Геку, чтобы не расслаблялся, громко сказал, на этот раз по-русски:

— Кто там есть, выходи по одному, а то гранату кину!

Опять что-то звякнуло, и уже другой женский голос крикнул:

— Не надо гранату, мы свои!

Хе, похоже, действительно наши. Пригнувшись, я вошел в сарай и увидел, что там, возле перевернутого, исходящего паром котелка, стоят три замотанные в платки фигуры. Девчата, лет по двадцать. Одна из них, увидев мою форму, прерывисто выдохнула и сказала:

— Леська, Стешка, это точно наши. — И уже обращаясь ко мне: — Вы нас так напугали, мы сначала подумали — немцы опять вернулись…

Я с удивлением разглядывал девушек, а потом поинтересовался:

— Вы откуда здесь взялись? Или из угнанных? Тогда почему в комендатуру не пошли? Там бы вам помогли…

— А мы, товарищ командир, только вчера вечером из Буглайна сюда пришли. Там сейчас стреляют сильно, вот нам один дяденька солдат и посоветовал уходить на восток.

После упоминания про дяденьку солдата я пригляделся получше и скинул возраст девчонок года на три-четыре. Они просто грязные и измотанные, а так им лет по шестнадцать, не больше. Глядя, как они жмутся друг к другу, и преодолевая спазм, внезапно перехвативший горло, спросил:

— Девчата, а почему в сарае-то сидите? Почему в дом не пошли?

— Нам в господские дома запрещено заходить. За это убить могут.

Кхк… Я только глаза вытаращил, не находя что сказать, поэтому вступил Пучков:

— Вы что, здесь же наши кругом, какие еще господские дома? Кто вас убьет?

Говорившая потупилась и тихо ответила:

— Это да, только мы за два года привыкли, что в усадьбу, пока не позовут, входить нельзя… Нам это накрепко вбили…

Твою мать! В этот момент у меня как-то резко пропало все сочувствие к гражданским немцам. Значит, лебезите, суки? Вот так теперь и будет! Ведь в этих девчонок не каратели и не эсэсовцы «вбивали» понятия про «господские дома» и про то, как положено вести себя рабам с востока. Обычные законопослушные и чадолюбивые главы семей этим занимались. Чувствуя, что от этих мыслей меня начинает трясти внезапно нахлынувшей яростью, резко сказал:

— Слушай меня, девочки. Быстренько собирайтесь и пошли в дом.

Пока бывшие рабыни увязывали свои узелки, с сожалением поглядывая на опрокинутый котелок с каким-то варевом, Лешка тронул меня за руку:

— Командир, в «уазике» НЗ есть, я принесу?

— Само собой, мухой давай, мы в гостиной будем…

А потом мы кормили отощавших девчат разными вкусностями. То есть это для них обычные консервы — деликатесами казались. Стеша, самая младшая из подруг, похожая на маленького взъерошенного воробушка, в своей деревеньке, находящейся в Западной Белоруссии, такую штуку, как сгущенное молоко, пробовала один раз в жизни. В сороковом году ей отец из города подобное лакомство привозил. И теперь, глядя на эту пигалицу, которая тоненьким слоем мазала белую тягучую массу на галету, сначала умилился, а потом, не выдержав, сказал:

— Эй, ребенок, я ведь каждой по банке дал, чего ты ее размазываешь? Так и вкуса не почувствуется.

На что она ответила, серьезно глядя на меня:

— Нет, дяденька командир, очень даже чувствуется. Спасибо вам, храни вас Господь…

Я опять сглотнул комок и, погладив ее по голове, отвернулся… Пипец вам, фрицы, настал! За время войны разных зверств насмотрелся по уши. Но они творились солдатами вражеской армии, и чего-либо другого я от них и не ожидал. Только ведь здесь гражданские немцы были! А девчата рассказывали, что у них даже не хозяин был, а хозяйка. Причем у нее было трое детей. Двое мелких пацанов и дочка — ровесница пригнанным с Союза девчонкам. И вот эта муттер четвертую рабыню — тихую украинку с Полтавы насмерть кнутом забила за то, что она за свиньей не уследила и та простудилась.

— А Галя не виновата была. Она