от осложнения на сердце в результате «тяжелой болезни». Слово «СПИД» произнесено не было, что вызвало бурю протестов со стороны активистов движения за права больных СПИДом. «Следуя пожеланиям господина Нуреева, – добавил врач, – я более ничего не скажу». Но он сделал это через девять дней в интервью «Фигаро», самой читаемой газете во Франции. В пространном отчете о болезни Нуреева Канези подтвердил, что танцовщик умер от СПИДа. И, противореча своему же более раннему утверждению, заявил, что Нуреев уполномочил его раскрыть истинную причину его смерти. «Если я решил внести ясность, то это потому, что не существует такого явления, как постыдная болезнь. Я сейчас думаю обо всех анонимных пациентах, страдающих из-за того, что их подвергают остракизму. Рудольф прожил с этим вирусом тринадцать или четырнадцать лет, благодаря своей силе духа и борцовскому характеру. Люди должны это знать. Он был слишком знаменит, чтобы можно было скрыть правду».

Канези оказался прав. Известность Нуреева вновь сделала его международным символом – на этот раз из-за политики, примешавшейся к болезни, с которой он так долго опасался быть ассоциируемым. Через двенадцать дней после своей смерти Рудольф снова попал на обложку «Ньюсуик» – впервые после апогея 1965 года. Только теперь статья была озаглавлена иначе. Не «НУРЕЕВ: новый Нижинский», а «СПИД и искусство: потерянное поколение». И, к большому сожалению ее автора, писателя и активиста движения за права больных СПИДом Пола Монетта (как и многих гомосексуалистов), Нуреев перестал быть в его глазах «великим героем» столетия или искусства. «Я считаю его трусом, – заявил Монетт в «Ньюсуик». – И меня не волнует, насколько великим танцовщиком он был». По мнению Монетта, на Нурееве лежала ответственность перед всем сообществом гомосексуалов, и он обязан был использовать свою известность, чтобы повысить информированность общества о СПИДе и изменить его отношение к этой болезни. Взяв более личную ноту, Эдвард Олби вспомнил свое чувство «разочарования тем, что Рудольф отказывался признавать, что был болен. Он заслужил бы гораздо больше сочувствия и любви, если бы сделал это».

Михаил Барышников тоже огорчился – правда, по другой причине. Некролог на первой странице «Нью-Йорк таймс» характеризовал Нуреева как антисемита. Через два дня после смерти Рудольфа Барышников направил в газету письмо с опровержением того, что он назвал ошибочным представлением о человеке, которого хорошо знал. Но газета его не напечатала. Решение было принято «неохотно», пояснил редактор отдела культуры Пол Голдбергер. «Мы твердо убеждены, что утверждения [Барышникова] голословны… Мы изучили вопрос и пришли к заключению, что доказательств в пользу всего сказанного нами достаточно…» Барышников дал выход своему негодованию в кратком интервью, появившемся в газете «Нью-Йоркер» в следующем месяце. «Обвинение в антисемитских высказываниях было несправедливым и беспочвенным», – заявил он. Барышникова возмутило, что «Таймс» допустила это в своей оценке жизни и достижений великого артиста.

«После моей смерти, – сказал как-то Нуреев Шарлю Жюду, – пройдет много времени, прежде чем они разберутся с моими деньгами». Годами друзья убеждали Рудольфа нанять хорошего адвоката по недвижимости, но он сопротивлялся, скупясь на гонорары и опасаясь, что из него вытянут много денег. Хотя гораздо вероятнее, что он просто не хотел обременять себя мыслями не только о делах, но и о смерти. И потому возложил на своих адвокатов прорабатывать тонкости своего завещания. Как бы там ни было, но Нуреев явно не желал, чтобы его деньги, заработанные столь тяжким трудом, осели в государственной казне.

Его недвижимость отягощалась «трансграничным» статусом обладателя. У Нуреева было австрийское гражданство, но умер он в Париже. Он оставил активы в Лихтенштейне, Италии, Франции, Монако, на Карибах и в США. Точная стоимость его состояния была неизвестна, хотя приблизительные оценки варьировали от двадцати пяти до тридцати миллионов долларов.

По завещанию, подписанному в Париже 14 апреля 1992 года, Нуреев оставил все свои европейские активы, а также дом на Сен-Бартелеми, ферму в Вирджинии, права на свои балеты и все банковские счета Фонду содействия балету. Созданный им в 1975 году, этот фонд управлялся из Цюриха, хотя его головной офис находился в Лихтенштейне, бывшем райским «убежищем налогоплательщиков» благодаря законам о тайне вкладов. В другом, дополнительном завещании, подписанном в Нью-Йорке 28 апреля 1992 года, Нуреев назвал единственным получателем его американских активов недавно учрежденный Танцевальный фонд Рудольфа Нуреева с офисом в Чикаго. Американский налоговый адвокат Нуреева, Барри Вайнштейн, специально создал новый фонд, чтобы отделить американские активы Нуреева от тех, что попали под европейскую юрисдикцию.

Основание обоих фондов преследовало две задачи, занимавшие Нуреева: избежать налогов на имущество и увековечить свое имя и наследие. Но в скором времени его наследие стало предметом споров. В соответствии с завещаниями Нуреева и письмами-напоминаниями его исполнителям оба фонда должны были поддерживать балетные спектакли, обеспечивать новые постановки и предоставлять гранты труппам и молодым танцовщикам.

Кроме этого, Европейский фонд должен был финансировать исследования по проблематике ВИЧ/СПИД и лечение заболевших им танцовщиков. А также помогать перспективным российским танцовщикам, желающим обучаться балету на Западе (при условии, что они впоследствии «будут вносить вклад в развитие танцевального искусства в стране моего происхождения, где я начал карьеру танцовщика», оговорил специально Нуреев). А для увековечивания его достижений в танце и творчестве костюмы, текстильные изделия и музыкальные инструменты артиста надлежало выставить на публичное обозрение: «Такова моя воля, и я даю обязательные для исполнения предписания своим поверенным обеспечить капиталом и имуществом, либо доходами с них, увековечивание моего имени в музее или выставочной галерее в память о моем стиле жизни и карьерном росте, как личности и танцовщика, которого я добился в хореографическом искусстве и в музыке…» Нуреев надеялся, что музей буден создан в Париже. В его первом завещании этот город был сначала назван «центр моей жизни», а потом эти слова были исправлены от руки на фразу «важная часть моей жизни» (скорее всего, с целью избежать возможных налоговых претензий со стороны французских властей).

На Европейский фонд была возложена и еще одна задача: проконтролировать передачу завещательных даров Нуреева его семье. Рудольф оставил по двести тысяч долларов Розе, Разиде и дочери Лиллы, Альфие, и по пятьдесят тысяч долларов Гюзели, сыну Альфии Руслану, и двум племянникам, Юрию и Виктору. Кроме того, Нуреев предоставил своей сестре Розе и племяннице Гюзель пожизненное право на бесплатное проживание в принадлежавших ему небольших квартирах, а сестре Разиде и племяннице Альфие – право на проживание в одном из домов на его ферме в Вирджинии. Европейский фонд должен был взять на себя все расходы, понесенные его уфимскими родственниками при эмиграции в США, а также расходы на учебу за